Страница 106 из 163
В этих условиях древней и менее древней истории нет или почти нет места в монтайонской культуре[603]. Место Клио{287} не в церкви: люди верхней Арьежи знают из истории главным образом некоторые элементы эсхатологии в изображении христианства или сектантства. Катарский миф о грехопадении крайне популярен среди прикоснувшихся иноверческой благодати постоянных жителей Монтайю и тех, кто занимается сезонными перегонами[604]. Зато со стороны католической традиции, как она понимается многими поселянами, едва ли известен даже тот временной период, который описывает Ветхий Завет. Если оставить в стороне несколько редких ссылок на Адама и Еву[605], то в обыкновенных беседах между домочадцами не было и речи о потопе или пророках. (Открытие Библии и дохристианского периода травмирует сознание позднего лангедокского крестьянства... но только в XVI веке, с распространением протестантизма.) Католическое время в верхней Арьежи, таким образом, лишь очень немного соотносится с сотворением мира. Всерьез оно начинается с Марии, Иисуса и апостолов. А заканчивается в далеком будущем, когда миру будет много-много лет[606]: и будет тогда Страшный суд и воскрешение из мертвых. Такие перспективы (несмотря на скептицизм, неоднократно подвергавший их сомнению) доверительно обсуждались на посиделках у камелька. Года четыре тому назад, — рассказывает Гайарда (супруга Бернара Роз из Орнолака), — была я у себя дома, в Орнолаке, в компании землячки, жены Пьера Мюнье. Тут приходит Гийом Остац (байль) и еще люди, имена которых я забыла. В тепле, у огня мы начали болтать о Боге, о том, как все воскреснут...[607]
Однако воскрешение отрицают некоторые деревенские материалисты. Либо опираясь на традицию, либо на основе смутных новых идей, они умеют совместить веру в вечность мира с распадом человеческого тела. Одержимый проблемами смерти Двуликий Янус{288}, крестьянское время, сквозь страницы Регистра Фурнье провозглашает: я есмь и воскресение, и смерть.{289}
Перейдем к фаталистической концепции времени: в ученой культуре она отождествляется с еретическими философиями[608]. Между тем в Монтайю, по ту сторону имен великих мыслителей, она соединяется с древним средиземноморским крестьянским субстратом. Относительно идей времени археология знания обнаруживает в деревне желтых крестов ряд слоев: тонкая катарская пленочка; христианская, уже более толстая кора; античная (?) и, сверх того, астрологическая теория фатума и судьбы, приспособленная как к domus, так и к пастушеской индивидуальности[609]. В верхней Арьежи 1300-х годов, как и в Афинах V века до н. э., верить в судьбу дома или личности значит отвергать существование линейного времени, ориентированного на конец света, это значит еще раз одевать оковы на старого грозного Хроноса.
С Хроносом или Сатурном мы возвращаемся в золотой век, в слепящую тьму мифологического прошлого{290}. Оно никак не совпадает со другим мифом, мифом сотворения мира. В Монтайю 1300-х годов обнаруживается фактически идиллическое представление об истоках: все начинается в добрые старые времена первобытного инцеста, когда братья спали со своими сестрами{291}. Пьер Клерг, как мы видим, пространно излагал это в своих постельных беседах с Беатрисой де Планиссоль. Если верить блудливому патеру, инцестуальная практика первобытности давала удовлетворение каждому мужчине при минимальных расходах — тогда не приходилось разорять свой domus, поскольку приданое, положенное сестрам, не уходило на сторону. Такое положение вещей не могло быть бесконечным. Чтобы помешать кровавой сваре между братьями, которые оспаривали самую красивую из сестер, потребовалось ввести запрет на инцест. Начало всему — совершенный первобытный domus, замкнутая на самое себя монада, без дверей, окон и приданого, люди, живущие внутри нее спят друг с другом. Этот domus становится несовершенным domus «нашего» времени. Он вынужден беспрерывно раздавать свое добро, чтобы снабдить приданным дочерей, предназначенных на экспорт. Этот концептуальный переход от домашнего совершенства к несовершенству, как известно, представляет собой одну из обычных процедур, используемых мифом и фольклором, когда они берутся объяснить сотворение социального времени[610]. Domus рождается неделимым. Общество, в конце концов, нанесет ему ущерб. Фольклор характеризует прошлое как эпоху «стародавнюю», когда в источниках водилась жареная рыба (III, 52). Прошлое, если вести обратный счет, уходит весьма недалеко. «В Чанкоме, деревне майя{292}, — говорит Роберт Редфилд, — история не заглядывает дальше отцов. С дедов начинается сказочно-мифологическое время»[611]. В Монтайю фольклоризация прошлого наступает почти так же скоро, как в Чанкоме: уже прадедушка считается давным-давно умершим. Ссылаясь на данные, считающиеся историческими (в современном смысле слова), монтайонские свидетели в большинстве случаев ограничиваются обращением к фактам после 1290 года, а чаще — после 1300-го. В данном случае один-единственный монтайонский свидетель на епископском допросе излагает рассказ о событиях 1240-х годов. Речь идет о трогательной истории Алесты и Серены: дамы де Шатоверден покинули младенца одной из них, отправляясь в Ломбардию, но были схвачены как еретички, с них смыли макияж и сожгли. Однако Раймон Руссель, которому мы обязаны этой красивой историей, рассказанной ради его Беатрисы, излагает ее вне времени, как сказку на деревенских посиделках, ретроспективно, конечно, но не датируя (I, 220—221).
Что касается древней или недавней истории, то ее, как таковой, почти нет в наших текстах, как в чисто монтайонских, так и вообще арьежских. Римская древность известна — все ещё — только в Памье, где функционируют школы, где циркулирует текст Овидия. Земледельцы же почти не идут дальше предыдущего графа Фуа. Сей суверен был добр к подданным, но суров к Церкви. А потому после смерти (1302) оставил память о себе, как правителе, обеспечивавшем «курицу в горшке»{293}, решительном враге десятины, взимавшейся с горцев церковниками[612]. Отставим в сторону несколько редчайших текстов, которые можно пересчитать по пальцам одной руки, касающихся, например, чуть ли не столетней древности какого-нибудь genus или рода (II, 367—368, 110). В общем свидетели, которых допрашивает Фурнье, не вспоминают десятилетия до 1290—1300 годов[613]. В самом деле, среди свидетелей насчитывается не много стариков: демография и менталитет голосуют, таким образом, против исторического времени[614].
Таким образом, монтайонцы живут на «временном острове», отрезанном от прошлого больше, чем от будущего. На горизонтах этого острова маячат только далекие Борромеи{294} потерянного рая да воскрешение когда-нибудь. Другого времени, кроме нашего, не бывает, — говорит Раймон Делер, крестьянин из Тиньяка, употребив фразу, которой я охотно возвращу ее двусмысленный характер (II, 132). У изоляции на временном острове значение шире, чем местное: этнографы действительно встречали много «обществ без истории» (без истории для себя...), созданных по образу Монтайю. И несколько поспешно решали, что Клио нет места в их исследованиях. Научная аберрация, отныне преодоленная. В самом деле, аграрные общества переживают историю. Но они не представляют в своем сознании ее ясно.
603
«Первобытной мысли свойственно быть вне времени» (см.: Lévi-Strauss С. La Pensee sauvage. P 1963, p. 348). И наоборот, письменность (практически незнакомая массе монтайонцев) «освобождает... от диктата современности» (рус. перев.: Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т 2. С. 154).
{287}
Клио — в греческой мифологии муза истории; изображалась со свитком и грифельной палочкой в руках.
604
См. гл. XXIII, XXVI, XXVII.
605
Плоды просвещения сельских кюре (I, 224).
606
I, 191. Между тем, если начинать с происхождения мира, пастух Жан Мори (II, 510) и Беатриса де Планиссоль (I, 224) знают о существовании Адама и Евы: Мори просвещен кюре; Беатриса — вероятно, благодаря присущей дворянской среде культуре.
607
I, 191. Крестьяне-катары тоже веруют в конец света, только в неопределенном будущем (I, 231; II, 491).
{288}
Янус — в римской мифологии бог границ, межей, дверей, входов и выходов, а также всех начал. Носил эпитет Geminus — «Двойной», изображался с двумя лицами, что, в сочетании с приведенным эпитетом, дало ему прозвище «Двуликий», понимаемое как признак нравственного двуличия. На самом деле два лица символизируют, что Янус смотрит сразу в прошлое и будущее, прозревает начала и концы, рождение и смерть всего сущего.
{289}
...Я есмь и воскресение, и смерть — парафраз евангельского: «Я есмь воскресение и жизнь» (Иоан. 11:25).
608
Le Goff J Op. cit., p 430.
609
См. гл. VII.
{290}
Сатурн — в римской мифологии первоначально божество с неясными функциями; не позднее нач. III в. до н. э. Сатурн был отождествлен с греческим Кроносом, верховным богом эпохи Золотого века (согласно Гесиоду) и являлся символом этой идеальной эпохи. Кроме того, благодаря народной этимологии Kpovoç — Xpovoç (греч. «время») Сатурн-Кронос понимался как символ неумолимого времени.
{291}
В различных мифологиях такой инцест относится к числу «непреступных». Подобные отношения имеют место в мифической истории, это, как правило, браки прародителей, в том числе — браки детей Адама и Евы.
610
Ср. одноруких, хромых, одноглазых как культурных героев и творение, представленное как восполнение недостатка.
{292}
Майя — индейский народ, создавший одну из наиболее развитых цивилизаций доколумбовой Америки. Доныне в некоторых районах расселения майя в Мексике, Гватемале и Белизе сохраняются значительные элементы традиционных хозяйства, социальной структуры и верований.
611
Redfield R. Chankom..., p. 11-13.
{293}
«Курица в горшке» — образное выражение, приписываемое королю Франции Генриху IV (1553—1610, король с 1589 г., фактически — с 1594 г.); согласно легенде, после победы в Религиозных войнах и утверждения на троне он пообещал добиться того, чтобы у каждого французского крестьянина хотя бы по воскресеньям была в горшке курица. Это сделалось символом крестьянского благополучия; кстати сказать, этот образ использовала (как идеал хозяйственной политики, которому она следует) российская императрица Екатерина II в переписке с Вольтером.
612
III, 331. Об Овидии См. досье Верниоля: III, 14 sq. Отметим также, что латинское имя, данное Фанже, указывает на то, что среди церковников Памье было понимание «юпитерианской» этимологии этого топонима (I, 136).
613
Среди самых старых воспоминаний: 1, 218.
614
III, 52 («древнее время»: фольклор о жареной рыбе); II, 367 — 368 (столетний genus); I, 218 (авантюра, восходящая к 1294 г.); III, 331 (граф де Фуа); III, 327 (общее отсутствие стариков среди наших свидетелей, за исключением показаний о старом Бертране де Тэ, который сам вспоминает свою молодость, имевшую место около 1270 г.). См. также случай старого Б. Франка.
{294}
Борромеи — группа из четырех маленьких островов в итальянской части пограничного со Швейцарией озера Лаго Маджоре (они едва видны на горизонте). На самом большом из островков — Изола Белла — находятся парк и дворец (существующие в нынешнем виде с 1670 г.), принадлежавшие старинной знатной фамилии Борромео, которые еще в Средние века владели этими островами.