Аппендицит

Когда, словно по аллее, гуляешь по велодороге в окружении высоких берез, осин, лип, дубов, кажется, что бетонный город с той стороны реки наползает на остатки живой природы и вот-вот ее уничтожит. Но это только кажется. Стоит оставить на несколько десятков лет без присмотра какое-либо сооружение рук человеческих, и природа начинает неумолимо его разрушать, чтоб еще через десяток-другой и следов никаких от него не осталось среди буйно расплодившейся растительности.

За прошедшую с олимпиады четверть века, заровняв боковые канавы, наползли на края велодороги отмели из земли и песка, на них выросла высокая сорная трава, а кое-где и деревья, асфальтовое же полотно, словно следы землетрясений, перерезали частые трещины.

А городские власти вдруг решили опять провести на велодороге международные соревнования. Велодорога к тому времени была в аренде у частной фирмы. Фирма эта заполучила от властей окольцованный велодорогой горнолыжный склон. За что обещала блюсти дорогу в исправности. Наступил час расплаты.

Фирма наняла бригаду кавказцев. Молодые были брошены на восстановление ширины дорожного полотна. Под жарким летним солнцем крестьянскими косами косили они толстый бурьян обочин. Штыковыми лопатами соскребали они выползший на асфальт дерн – плотно спекшийся от зноя и перевитый толстыми корнями сорняков. Порой в изнеможении, с натертыми на руках мозолями, сидели они, опустив головы, на этом самом дерне среди еще не скошенных бурьянов. Мимо легко прокатывали свои коляски гуляющие с младенцами молодые мамочки.

Старшие же занялись борьбой с трещинами. Грузовик, словно армейскую полевую кухню, прикатил за собой печку для варки битума. Рабочие топили печь дровами из окрестных рощ, плавили битум и разливали его в металлические кухонные чайники. Потом брали чайники в руки, становились на колени и из носиков заливали трещины черной расплавленной смолой. Грузовик вез за ними печку, а они с чайниками в руках ползли на коленях по велодороге, словно замаливающие грехи приверженцы религии подземного вулканического огня.

Работа была сделана в срок и вдоль велодороги два раза прокатили, подталкивая руками, разметочное устройство, проведя у краев асфальта две толстые белые полосы. Все было готово к соревнованиям. И они наступили.

Словно кавалькада украшенных гербами, знаменами и плюмажами рыцарей, пронеслась по велодороге, сверкая спицами, стая велосипедистов в ярких разноцветных шлемах и трико. Зрелище было феерическое.

Наверняка, наблюдала его и ремонтировавшая дорогу бригада. Я вижу, как они сидят в своем подвале на койках, застеленных старыми железнодорожными одеялами, глядят на велосипедистов в маленький телевизор, переговариваются и радуются за свою дорогу.

Папа и самолет

Папа был высокий, красивый, молодой. На пляже, заслышав в небе самолет, он подымался на ноги, приставив ладонь к глазам, вглядывался в силует, и вслух называл модель. Папа закончил Московский авиационный. В Одессе его отец, мой дед, был завкафедрой истории КПСС в сельскохозяйственном институте. Вот папа после школы и поехал в Москву поступать в сельскохозяйственную академию. Вскоре обрадованные родители прочли его телеграмму из одного слова: «Поступил». Когда он вернулся, выяснилось, что поступил в авиационный.

В Одессу к морю семья переехала с Днепра, из Черкасс. В те времена люди часто переселялись с места на место. И не только из-за войны. Так в 37-м дед с семьей на несколько лет уехал из Тамбовской области во Владивосток. От греха подальше. Поскольку пошли разговоры, что в своем учреждении он развел «пустогаровщину». (Пустогар – Пустогвар – он же Пустограй – то же, что Воронграй, то есть предсказатель по полету птиц. Но вряд ли тогда речь шла об этом).

В послевоенные годы на всю Черкасскую область было два личных автомобиля. Один у секретаря обкома, а второй – у моего деда, преподавателя пединститута. Думаю, это был «Москвич». Дед позволял самостоятельно пользоваться машиной моему папе – школьнику. Прав у папы ни тогда, ни после никогда не было. Своей машины потом тоже не было. Отчего-то уже не захотел заводить. А еще папа играл в юношеской сборной Украины по футболу и собирался стать футболистом, но дед этому воспрепятствовал. Вот папа и поехал поступать в сельхозакадемию.

К технике на колесах дед был явно неравнодушен. Есть межвоенная фотография, где он в кожаной тужурке сидит за рулем новенького трактора в окружении изумленных односельчан.

А в Гражданскую, мальчишкой, дед прибился к Конной армии и ездил на тачанке. На правой руке у деда было всего два пальца – большой и указательный. Что не мешало ему управляться этой рукой с пилой и молотком. Пальцы дед потерял в Великую Отечественную, хотя в армии не служил. – Прикрывал с пулеметом переправу, – лаконично ответил он на мои детские расспросы, – с того берега выстрелил снайпер и отстрелил пальцы, что были на рукояти пулемета.

Пальцы в то время не пришивали, тем более, на фронте.

Войну восьмилетний папа встретил на Дону. В 42-м он жил у своей бабушки Марии Михайловны в Буйловке. Летом началось немецкое наступление и пришла весть об эвакуации. Мария Михайловна повезла папу к родителям в Лиски. Плыли они по Дону., на палубе парохода, У Лисок пароход стали бомбить. Бомбы падали вокруг в воду и Мария Михайловна спрятала папу себе под юбку. Но все обошлось. Правда, в Лисках оказалось, что папина мама со старшим папиным братом уже уехали в эвакуацию. Дед оставался в Лисках и занимался организацией партизанских отрядов. Папа запомнил, что в помещении райкома на полу лежали кучи продуктов, которые надо было, вероятно, закладывать в тайники. Дед достал из ящика пачку масла, добавил бутыль спирта, отдал Марии Михайловне и велел ей вместе с моим папой ехать на грузовике обратно в Буйловку. В дороге бабушка дрожала над спиртом – его потом меняли на продукты, что помогло выжить.

Мария Михайловна была женщина религиозная. В дом к ней в Буйловке приходили другие женщины и папа, как самый глазастый, читал им вслух Священное Писание. На другом, правом берегу Дона стояли румыны, а потом итальянцы. В какой-то момент Буйловку решили эвакуировать подальше от линии фронта. Папа запомнил, что женщины, не хотевшие уезжать, выходили к Дону и кричали через реку итальянцам: «Сынки, спасите нас от христопродавцев!». Но эвакуацию по каким-то причинам отменили.

После окончания МАИ к самолетам папа отношения уже не имел. Над чем работал, рассказывать было не положено. А любовь к авиации осталась. В подарок он привозил мне модели самолетов, которые нужно было самому склеить из пластмассовых деталей. К деталям приклеивались мои пальцы. Беда была с иллюминаторами. На их фронтальную поверхность попадал клей и они теряли прозрачность. Беда была и с переводными картинками – с эмблемой Аэрофлота, которую надо было нанести на фюзеляж. Намокшие картинки сминались и рвались. В конце концов, кто-нибудь из взрослых приходил на помощь и худо-бедно модель собиралась. Но играть с ней было не интересно – стояла она не на шасси, а, словно на постаменте, на подставке.

Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Мы с ним вдвоем куда-то летели на самолете. В воздухе, чтобы покурить, он взял меня с собой в туалет. Когда вышли, у дверей поджидала бортпроводница. – На борту курить запрещено, – сказала она строго. – Ребенка укачивает, – объяснил папа. – Мы вместе ходим рвать.

Проводница поджала губы, сощурилась, но ничего не ответила.

Меня, действительно, укачивало. В самолете и даже в одесском 18-м трамвае, что от вокзала ходил вдоль всего берега к 16-й станции Большого фонтана, где у деда и бабушки была дача. Домик, сложенный своими руками из ракушечника, стоял на склоне прибрежной балки. Улицы назывались Ореховая, Абрикосовая, Долгая… Балка уже вся поросла фруктовыми деревьями и виноградом, и, когда я влезал на конек шиферной крыши, видно было лишь, как ветер катит зеленые волны листвы. Однажды дед решил, что надо тренировать мой вестибюлярный аппарат. Мы с ним сели в трамвай и поехали вдоль берега. Меня быстро укачало и тренировки прекратились навсегда.