Аппендицит

– А ведь это я была той девушкой, – выговорила она сквозь смех. – Я была той девушкой…

И они принялись хохотать вдвоем.

Выборы

Начало 80-х. Ненавязчиво прошла советская избирательная кампания: на досках объявлений у подъездов закраснели заголовками листки с адресом участка для голосования.

Вот и все, что мне о ней напоминало, ведь я был студент и к тому, что говорили по телевизору, относился как к новостям из параллельного мира.

Настал день выборов. А мы незадолго до этого сделали родственный обмен и у бабушки поменялся адрес прописки. Бабушка на день выборов уезжала к своему старшему брату на Украину помогать ему сажать огород, но оставила мне паспорт и велела сходить и проголосовать за нее по новому адресу. Голосовать полагалось за единственного кандидата и для избирательной комиссии главное было обеспечить высокую явку на участок, поэтому паспорт вместо человека вполне годился для акта его свободного волеизъявления.

Порой, правда, случались казусы. Один научный сотрудник из лаборатории моего отца вдруг взял да и объявил, что не пойдет голосовать, потому как он – многодетный отец, а предприятие никак не выделит ему подходящую квартиру. И всему парткому, профкому и месткому пришлось его уговаривать и обещать, поскольку демонстративный отказ от голосования был большим скандалом.

А я проголосовал за себя и за бабушку и вернулся в квартиру, где она была прописана раньше. Незадолго до восьми вечера – а в восемь участки закрывались – в дверь позвонили. За дверью стояли трое: две женщины и чуть позади – мужчина. Он хоть и покачивался из стороны в сторону, но цепко сжимал в руках урну для голосования, словно это беременная поддерживала руками свой большой живот. У одной из женщин в руках был избирательный бюллетень.

– Не можем уйти домой, – сказали женщины. – Ваша бабушка не проголосовала!

Я объяснил, что бабушка теперь прописана по другому адресу и там я за нее уже проголосовал.

– Она у нас в списках, – не отставали женщины.

Я стал им объяснять по второму разу, но мужик так выразительно посмотрел на меня – Тебя что, убудет?! – что я перестал кобениться и засунул бюллетень в урну.

Делегация поблагодарила и с чувством исполненного долга удалилась.

Бином Толстого

В старших классах наша учительница физики ушла в декрет и на подмену отыскали симпатичного пенсионера Дмитрия Николаевича. Похож он был на ведущего программы «В мире животных» Дроздова. Только на уже пожилого нынешнего Дроздова. Разве что, в отличие от Дроздова, у Дмитрия Николаевича были очки, а костюм он носил черный и с галстуком. За глаза мы звали его Димой.

Точно не помню, но думаю, что на его уроках я как победитель городских олимпиад (дело было в подмосковном Подольске) изрядно выпендривался. Но все же мы с приятелем с Димой подружились и как-то после уроков, хитро поблескивая очками, он рассказал нам такую историю.

– Преподавал я в одной московской школе. И однажды у нас организовали вечер, посвященный уже покойному Алексею Николаевичу Толстому. Пришли гости рассказать школьникам о большом писателе и в том числе две его вдовы. Директор ко мне:

– Что делать? Не могу же я два раза объявлять, что это жена Толстого! Вы представляете, что в зале будет?

– А вы скажите «член семьи Алексея Николаевича».

И Дима счастливо заулыбался, припомнив хорошо решенную задачу.

Евреи

При советской власти, работал я в подмосковном Троицке в филиале института атомной энергии.

К нам на установку часто заходил институтский фотограф. Человек он был замечательный – добрый, веселый. Звали его Анатолий Васильевич Иванов. На круглом курносом лице носил дядя Толя круглую бороду.

После работы он порой выпивал с нашими лаборантами.

На второй, примерно, порции всплывала еврейская тема. Иванов начинал жаловаться, что вокруг одни евреи и настоящих русских почти не осталось.

По мере убывания водки круг евреев все расширялся.

Лаборанты, забавляясь, постепенно подводили его к выводу:

– Дядя Толя, так, может, ты один настоящий русский остался?

– Я один, – с горечью вздыхал дядя Толя, глядя на стакан с водкой.

Застолье продолжалось, и лаборанты не унимались:

– Дядя Толя, так, может, и ты тоже еврей?

На глазах у дяди Толи появлялись слезы, он с отчаянием смотрел вокруг, потом голова его склонялась на грудь, а из груди раздавался тихий стон:

– Да, ребята, я тоже еврей.

Светлая тебе память, Анатолий Васильевич.

Прогулка

Частенько прохожу мимо памятника Льву Толстому на Плющихе. Словно гигантская перезрелая груша, норовит растечься по земле эта серая каменная глыбища, матерая человечища, безостановочно обсираемая голубями.

Похожа на инсталляция Олега Кулика – у него восковая фигура Толстого – босая, в поддевке – сидела за письменным столом под насестом с курами, откуда на голову и бороду писателю летели пух, перья и помет.

Похожа, да только тут все по-настоящему, без понтов.

Потом иду мимо Общевойсковой академии. На стене мемориальная доска с черным, будто чугунным, барельефом. Как-то я перешел на другую сторону улицы и прочел написаное золотыми буквами: «герой гражданской войны Василий Иванович Чапаев учился в Академии в 18-м году». Теперь, когда я попадаю на это место, окружающая меня действительность всегда начинает слегка подрагивать.

Во-первых, фамилия того, кто мог учиться в Академии, была Чепаев. Во-вторых, это сталинское десяти – или одиннадцатиэтажное размашистое здание не могло существовать в 18-м году. Сюр на сюре.

Тут я замечаю, что с плоской крыши выступающего наружу и по-древнеегипетски глухого первого этажа исчезла боевая машины пехоты. А ведь ее пушка, словно одетый в защитный цвет fuck, всегда торчала высоко в небе прямо над слегка косноязычной фразой Сталина про пяди и вершки. Никакой подписи под фразой, конечно, не было.

А, может, боевой машины пехоты тоже никогда на этой крыше не было, с подозрением думаю я? Словом, галюциногенная мемориальная табличка дала о себе знать.

Стряхнув наваждение и перейдя дорогу, я оказываюсь под стеной посольства Северной Кореи. С годами мне все сильнее хочется попросить политическое убежище именно в этой стране.

2012

Велодорога

По подножью холма протянулась деревня – Татарово. Наверху стояла церковь. С холма видны были пойма, Москва-река, в солнечную погоду вдалеке блестел куполом Иван Великий. К Москве— реке, подрезая холм, шел крутой овраг с ручьем на дне.

В 41-м церковь закрыли, а колокольню взорвали, чтобы немецкие летчики, заходя с запада на Москву, не использовали ее в качестве ориентира. Сама деревня дожила до Олимпиады, сделавшись уже частью города. Рядом строили велотрек, гребной канал, и деревню снесли. Вокруг оврага по холмам пустили асфальтированную велодорогу. Остались яблоневые сады и полуразрушенная заколоченная церковь из красного кирпича. Еще лет через пять за дальним от реки краем оврага построили жилой район. По пустующей велодороге стали гулять с детьми и собаками.

Отчего-то лучше всего их было видно зимой, когда свод над папертью под уцелевшим этажом колокольни покрывался изморозью. Белый прозрачный налет словно проявлял выстлавшие потолок остатки мозаики. Две ангельских головы с глядящими на тебя ликами почти соприкасались макушками по обе стороны от верхней точки свода. От них расходились вниз – перышко к перышку – фантастические радужные крылья. Делали мозаику ученики Васнецова.

Прошло еще лет десять и здание вернули церкви. Постепенно надстроили колокольню, возвели купола. Свод над папертью сначала зашили досками, а теперь на них роспись, такая же, как и по всему храму.

В церкви я захожу не часто, но, если что, знаю – здесь, под досками с грубоватой росписью, спрятаны два изумительной красоты ангела.