Страница 9 из 16
Из всех призм, которые существуют, начиная с первой, которая вышла из бессмертных рук Ньютона, никакая не обладает силой рефракции столь сильной и не производит цветов столь приятных и столь живых, как призма самолюбия.
Итак, поскольку обычные зеркала напрасно оповещают правду, и каждый доволен своим образом; поскольку обычные зеркала не могут заставить человека признать свои физические несовершенства, чему может служить моральное зеркало?
Мало кто в мире направит туда свой взгляд, и никто себя там не узнает, за исключением философов. Но даже в этом я несколько сомневаюсь.
Поскольку я принимаю зеркало за то, чем оно является, я надеюсь, никто не обвинит меня в том, что я поставил выше его всех картин итальянской школы. Дамы, вкус которых не может быть фальшивым, решения которых должны все регулировать, бросают обычно, когда они появляются в моей квартире, свой первый взгляд именно на эту картину.
Я видел их тысячу раз дам и даже девушек-подростков, забывающих на балу своих ребят, танцы и все удовольствия праздника, лишь бы посозерцать с нескрываемым удовольствием эту захватывающую картину. И даже почтить время от времени ее своим глазом среди самого оживленного контрданса.
Кто мог бы отрицать ранг такой картины, которой я даю место посреди шедевров Апеллеса?
Глава XVIII
Наконец-то я достиг своего письменного стола; и уже даже, вытянув руку, я мог бы достать на нем ближние ко мне предметы, когда вдруг обнаружил себя в моменте крушения плодов всех своих трудов, почти что потери жизни.
Мне следовало бы обойти молчанием незадачу, которая случилась со мной, чтобы не отнимать мужества у путешественников. Ведь так трудно вертеться на вращающемся кресле, которым я пользуюсь, и нужно быть несчастным до последней степени, – как несчастен я, – чтобы подвергнуться подобной опасности.
Вдруг оказалось, что я растянулся на земле, совершенно опрокинутый; и это было так быстро, так непреднамеренно, что я бы не поверил в свое несчастье, если бы круги в голове и сильная боль в левом плече не доказали бы мне однозначно моего несчастья.
Это был плохой трюк моей половины. Ужаснутый голосом бедняка, который потребовал вдруг милостыню у моих ворот, и лаем Розины (она рухнула неожиданно на мое кресло, прежде чем моя душа имела время предупредить ее, что позади нет опоры); я получил импульс, который был столь силен, что кресло оказалось вне центра своей тяжести, и опрокинулось на меня.
Здесь, сознаюсь, один из тех случаев, когда следовало бы жаловаться на мою душу; потому что вместо того чтобы раздражаться по поводу своего недавнего отсутствия, она забылась до такой степени, что практически впала вместе со мной в настоящее животное чувство, и неправильно истолковала слова этого бедняка.
– Бездельник! работай, (далее шли матерки, подсказанные жадностью и жестокостью состоятельного человека!) – сказала ему она.
– Мсье, – ответил он тогда, чтобы несколько смягчить меня, – я из Шамбри.
– Тем хуже для вас.
– Я – Жак; это я, кого вы видели в деревне; это я, кто выводил баранов на луга.
– Что вы здесь делаете?
Моя душа начала раскаиваться в жестокости моих первых слов. Я даже думаю, она начала в них раскаиваться за момент до того, как они выскользнули. Это то же самое, как будто бы неожиданно встречаешь во время прогулки рытвину или пригорок: его вроде бы и видишь, но времени избежать нет.
Розина закончила мои блуждания по раскаяниям и рассудку: она узнала Жака, который часто делился с ней хлебом, и засвидельствовала знакомство с ним ласками. Она-то, значит, помнила о нем и сразу показала свою признательность.
В это время Жанетти, собрав остатки моего ужина, предназначенные для его собственного, дал их не колеблясь Жаку.
Бедный Жанетти!
Вот так во время своего путешествия я получил уроки философии и человечности от своих слуги и собаки.
Глава XXIX
Прежде чем пойти далее, я хочу ликвидировать одно сомнение, которое могло бы внедриться в души моих читателей.
Я не хотел бы ни за что на свете, чтобы меня подозревали, будто я предпринял это путешествие единственно потому, что не знал чем заняться и принужденный к нему в некотором смысле лишь обстоятельствами. Я уверяю вас и клянусь всем, что мне дорого, что я имел намерение его предпринять задолго до события, отнявшего у меня свободу на 42 дня.
Это вынужденное уединение не более чем оказия, пустившее меня в дорогу несколько ранее намеченного срока.
Я знаю, что уверение, которое я здесь сделал, бесплодно и некоторым покажется подозрительным; но я знаю также, что подозрительные люди не читают моих книг: они имеют достаточно занятий у себя и своих друзей; у них куча других дел, а доброжелательный читатель мне поверит.
Однако соглашусь, что я бы предпочел заняться этим путешествием в другое время и то, которое я избрал для его совершения, подошло бы мне скорее во время поста, чем во время карнавала. И все же философские размышления, которые снизошли на меня с небес, много мне помогли в воздержании от тех удовольствий, которые Турин разбрасывает во множестве в эти моменты шума и движения.
Ну и что, говорил я сам себе, пусть стены моей комнаты не так великолепно украшены, как стены бального зала; пусть тишина моей хижины не производит приятного шума музыки и танца; но среди блестящих личностей, которых можно встретить на этих празднествах, есть с очевидностью и более нудные, чем я.
И почему человеку свойственно настраиваться на тех и расстраиваться из-за тех, кто находится в более приятной ситуации, тогда как мир кишит гораздо большим количеством тех, несчастья которых неизмеримо больше.
Чтобы убедиться в этом достаточно вместо того, чтобы переноситься воображением в великолепные чертоги, где столько красавиц затмеваются прекрасной Евгенией, любовницей пьемонтского принца, и где я нашел бы себя посреди излучающих счастье физиономий, остановиться хотя бы на момент на улице, которые туда ведут.
Здесь можно увидеть множество несчастных, лежащих полуголыми среди роскошных апартаментов, и, кажется, дышащих холодом и нищетой.
Какое зрелище! Я хотел бы чтобы эта страница моей книги стала известна всей вселенной; я хотел бы, чтобы знали, что в этом городе, где все дышит изобилием, самыми холодными зимними ночами толпы несчастных спят под открытым небом, с головой, прислоненной к тротуару или на пороге какого-нибудь дворца.
Здесь видна куча детей, прижавшихся друг к другу, чтобы не умереть от холода. Там – дрожащая женщина, которая даже не в состоянии плакать.
Прохожие подходят и отходят, даже не взволнованные зрелищем, к которому они привыкли. Шум карет, голоса нетерпения, звуки волшебной музыки мешаются порой с криками этих несчастных в каком-то раздирающем диссонансе.
Глава XXX
Тот кто поспешит судить о городе по предыдущей главе, сильно ошибется. Я говорил о бедных, которых вы там найдете, об их жалобных криках и равнодушии к ним многих персон; но я ничего не сказал о толпе милосердных людей, которые спят, пока другие развлекаются, которые встают с рассветом и помогают несчастным без свидетелей и показухи.