Страница 8 из 16
Необходимо ли для моего счастья, чтобы мои удовольствия напоминали удовольствия моей прабабушки? Что вы мне говорите о живописи, искусстве, которое нравится совсем немногим, тогда как музыка волнует все, что только дышит?
Этот вопрос меня немало озадачил, ибо, начиная главу, я как-то не подготовился к нему.
Возможно, если бы я его предвидел, я бы вообще не стал предпринимать этого рассуждения. И пусть не примут это как афронт к музыкантам.
Я совсем не настаиваю, я призываю небо и всех тех, кто слышал, как я играю на скрипке в свидетели. В этом плане я ни на что не претендую.
Но предполагая достоинства искусств равными с разных сторон, я бы ввел такой критерий достоинства искусства, как оценку артистических способностей.
О чем речь? Часто видят детей, как они бренчат на клавесине на манер великих грандов; но никогда не видели хорошего художника 12 лет. Живопись, кроме вкуса и чувства, требует думающей головы, без которой музыканты вполне могут обойтись.
Часто можно видеть, как целыми днями человек без чувств и без головы вытягивает из скрипки или арфы волнительные звуки.
Можно воспитать человеческое животное до касания клавесина, и когда оно дойдет до уровня мастера, душа может вояжировать спокойно, пока пальцы машинально выдавливают звуки и во что она никак не вмешивается.
Невозможно напротив изобразить простейшую вещь в свете, чтобы душа не использовала там всех своих способностей.
Да, но что вы скажете, спросят меня, если сравнить исполнение музыки, действительно, не требующее особого интеллекта, с ее сочинением? Признаюсь вопрос снова ставит меня в тупик. Если бы те, кто вздумал рассуждать были бы последовательны, то все рассуждения заканчивались бы подобной озадаченностью.
Начиная исследование какого-нибудь вопроса, обычно принимают догматический тон, ибо в душе вопрос уже решен, как это и было, по правде говоря, в моем случае в отношении живописи, хотя я несколько лицемерно и демонстрировал непредвзятость; но дискуссия пробуждает возражение.. и все кончается сомнением.
Глава XXVI
А теперь когда я несколько успокоился, я собираюсь поговорить с вами без эмоций о двух портретах, которые находятся рядом с альпийской картинкой.
Рафаэль! твой потрет не мог бы быть нарисован никем, кроме тебя. Кто другой осмелился бы взяться за него.? Твоя открытая, чувственная, духовная фигура раскрывает твой характер и твой гений.
Чтобы угодить твоей тени, я поместил рядом с тобой портрет твоей любовницы, к которой люди всех веков будут предъявлять претензии за те великолепные работы, которых искусство лишилось из-за твоей преждевременной смерти.
Когда я экзаменую портрет Рафаэля, я чувствую себя пронзенным почти религиозным чувством великого человека, который в цветущем своем возрасте превзошел всю античность и картины которого – восхищение и отчаяние современных артистов.
Моя душа, наслаждаясь Рафаэлем, чувствует одновременно приток негодования против той итальяночки, которая предпочла свою любовь тому, кто ее любил, и которая погасила на своей груди этот божественный цветок, этот божественный гений.
Несчастная, разве не знаешь ты, что Рафаэль уже анонсировал создание великолепной новой работы – "Преображение"? Не знаешь ли ты, что ты сжимала в своих объятиях фаворита природы, отца энтузиазма, великолепного гения, божество?
Но то время как моя душа делает эти замечания, ее животный компаньон, зафиксировав свой внимательный взгляд на пагубной красоте, чувствует себя готовой извинить ею смерть Рафаэля.
Напрасно моя душа упрекает его в экстравагантной слабости, оно совсем не слушает. Так между этими двумя существами во мне, по случаю, устанавливается странный диалог, который часто заканчивается в пользу плохого принципа, и образчик которого я зарезервировал для следующей главы.
Глава XXVII
Эстампы и картины, о которых я только что говорил, бледнеют и исчезают при первом же взгляде на следующую картину: бессмертные работы Рафаэля, Корреджо и всех итальянской школы не выдержат параллели.
Итак, я храню ее всегда как последний кусок, как резерв главного командования, когда я делю с каким-нибудь любопытным удовольствие путешествовать со мной;
и я могу уверить, что как только я показываю эту суперкартину знатокам и игнорантам, светским людям, ремесленникам, женщинам и детям, даже животным, я всегда вижу, как любой зритель – каждый на свой манер – выражает знаки удивления: так верно там передана натура!
Да блин! какую картину можно было бы вам представить; какое зрелище дать вашим глазам, мадам, более всего удовлетворяющее вашим требованиям, чем вы сами?
Картина, о которой я говорю, – это зеркало, и никто вплоть до настоящего момента еще не намеревался даже ее критикнуть; для тех, кто смотрит на нее, это совершенная картина, картина, к которой невозможно придраться.
Без сомнения согласятся, что, путешествуя по моей стране, здесь можно рассчитывать на одно из чудес света.
Я молчаливо наслаждался удовольствием, которое чувствует физик, размышляя над странными феноменами света, и как их представляет все природные объекты эта полированная поверхность.
Зеркало снабжает оседлого путешественника тысячей интересных отражений, тысячей наблюдений, которые делают объект полезным и ценным.
Вы, кого Амур держал или держит еще под своей властью, узнайте, что это перед зеркалом, которое заостряет ваши черты и обдумывает свои жестокости; это перед зеркалом, которое повторяет ваши маневры, которое изучает ваши движения, которое заранее подготовлено к войне, какую вы еще только хотите объявить; это там, где вы упражняетесь в ласковых взглядах, строите мины, принимаете сердитый вид знатока, как актер упражняется наедине с собой перед выходом на сцену – это перед зеркалом вы раскрываетесь в такой полноте, какую не в состоянии выразить даже Рафаэль.
Всегда беспристрастное и правдивое, зеркало доставляет зрителю розы юности или морщины в соответствии с возрастом направленного на нее взгляда, никого не ошикивая и не льстя никому. Среди всех советников начальства оно единственное говорит правду.
Это преимущество заставляет желать изобретения морального зеркала, где бы все люди могли видеть себя со всеми своими пороками и добродетелями. Я думал даже предложить приз какой-нибудь академии за подобное открытие, пока по зрелому размышлению мне не пришла в голову мысль о его бесполезности.
Увы! это так редко, чтобы уродство признало себя и разбило зеркало!
Напрасно зеркала множатся вокруг нас и отражают с геометрической точностью свет и истину; в тот самый момент, когда лучи только проникают в наш глаз, чтобы нарисовать нас такими, какими мы есть, самолюбие незаметно всовывает свою призму-обманщика между нами и нашим образом и представляет нам божество.