Пепел Клааса

Я придумал отправить открытое письмо Садату. В этом на­мерении меня поддержали Виталий и Инна Рубины, и вско­ре мы переслали это письмо, предназначавшееся в «Ахбар аль йом». Там, в частности, говорилось:

«Обстоятельства последнего времени позволяют надеяться на то, что этот весьма необычный шаг будет встречен Вами с пониманием. В самом деле, многолетняя вражда между Израилем и арабскими странами затрудняет даже такие про­стые человеческие контакты, как, например, обращение друг к другу, хотя бы и письменное. Накопившаяся ненависть по­рождает недоверие даже к самым естественным человеческим побуждениям, заставляя подозревать тех, кто их проявляет, в неискренности и задних мыслях.

Прекрасно отдавая себе в этом отчет, мы, тем не менее, считаем своим нравственным долгом обратиться к Вам. Быть может, нам это сделать психологически легче, чем евреям, живущим в Израиле, испытавшим на себе горечь войны, поте­ри своих близких, и, напротив, самим стрелявших в арабов.

Мы, давно добивающиеся выезда в государство Израиль, кровно заинтересованы в мирном будущем этой страны. Для нас мир является одной из величайших ценностей, и не толь­ко потому, что тем самым мы хотим обеспечить себе или на­шим детям безопасность в будущем. Мы уверены в том, что только мир является необходимым условием гармонического развития нашего народа. Мы не хотим, чтобы все силы на­шего народа уходили на войну и на военные приготовления. Мы желаем, чтобы его силы затрачивались на созидание ма­териальной основы жизни нашего народа, на создание куль­турных и духовных ценностей. Мы не хотим того, чтобы на­ша страна, вынужденная обстоятельствами, превращалась в милитаристское государство. Единственным путем решения арабо-израильского конфликта является восстановление дове­рия между арабами и евреями. Только в этих условиях можно добиться решения всех мучительных проблем.

Израилю не нужна Синайская пустыня. Он все еще стре­мится присутствовать там только потому, что не уверен в том, что его отход не будет использован для возобновления вооруженного конфликта. В условиях доверия может быть решена и проблема палестинских беженцев. В условиях дове­рия арабские страны перестанут опасаться эмиграции евреев из СССР. Но никакое доверие не может быть восстановлено, если будет продолжаться политика поджигания войны со сто­роны СССР, целью которой является порабощение арабских стран.

Что же касается Советского Союза, то эта его политика является несомненно иррациональной, поскольку для него са­мого она, кроме вреда, не приносит ничего. Советский Со­юз гораздо больше бы выиграл, если бы отказался от своей империалистической политики и, наряду с США, выступил посредником в арабо-израильском конфликте».

Мы так и не узнали судьбу письма. Говорили, что будто бы оно дошло до Каира и что якобы его даже хотели пе­чатать, но советское посольство вмешалось и не допустило этого. Когда я пустил это письмо по рукам в Москве, одни говорили: «Пять лет!», другие: «Десять!».

Возмездие не заставило себя ждать, хотя и не было столь суровым. Голос мой был услышан, но не за пределами СССР, а в первую очередь ГБ. 24 мая в восемь утра в дверь ко мне позвонили. Пришел офицер в сопровождении участкового, а вместе с ними невысокий застенчивый молодой человек в бежевом плаще, все время молчавший. «Вам придется проехать в отделение милиции, чтобы проверить некоторые вопросы», — объяснил офицер. Я понял, что это арест. По правилам по­добных игр меня сначала действительно привезли в наше отделение милиции, которое оказалось закрытым, после чего офицер, извинившись, объяснил, что придется ехать в другое место. Куда, он не сказал, и по дороге оживленно и благо­желательно болтал со мной на житейские темы. Мы приеха­ли на Лялин переулок. Офицер провел меня в просторный кабинет, посидел для виду пару минут и оставил меня наеди­не с застенчивым молодым человеком. Тот снял плащ, остал­ся в синем костюме и представился сотрудником ГБ Алек­сандровым.

— А! Тот самый Александров, кто звонил мне в ноябре 72-го?

«Александров» неопределенно ухмыльнулся.

— Давайте побеседуем, — предложил он.

— Простите, я могу считать, что я арестован?

— Да.

— На сколько?

— Будет видно.

— О чем же будем беседовать?

— Так, обо всем.

Накануне были события в Маалот. Я выразил возмущение кампанией советской печати.

— Представьте, — сказал я, — что захватят в заложники со­ветских дипломатов и будут требовать освобождения Сильвы Залмансон.

— А что, есть такой план? — встревожился «Александров».

Я переменил тему.

— Вы делаете большую ошибку, — заметил я, — плохо учи­тывая отдаленные последствия своих политических шагов.

— Какую же ошибку мы делаем?

— Представляете, что будет с арабскими странами лет че­рез пятнадцать, когда кончится нефть?

— Все это мы понимаем, — объяснил «Александров», иро­нически посмотрев на меня, — но вы полагаете, что Израиль равен всем арабским странам?

— Нет! Этого я не говорю. Однако думаю, что СССР извлек бы больше выгоды, если бы, как и США, старался баланси­ровать между обеими сторонами.

Здесь я ошибался, ибо полагал, что стратегической целью советской политики было тогда лишь усиление влияния. Надо сказать, что сам «Александров» приоткрыл завесу над совет­скими планами, но в тот момент я этого не понял.

— Лет через пятнадцать-двадцать мы сами будем посылать туда людей, — сказал он.

Я не поверил и лишь много лег спустя уразумел, что речь шла о создании нового Биробиджана на покоренном Ближнем Востоке.

— СССР может поменять свою политику в отношении Израиля, — все же заметил «Александров», — но, пока она остается в силе, всякий, кто против нее выступает, должен считаться с последствиями своих выступлении.

— А что, есть намерения поменять политику? — спросил я. — Я с радостью передал бы об этом.

— А у вас есть каналы связи с еврейскими центрами? — насторожился он.

— Всегда можно найти соответствующие каналы, — заметил я неопределенно.

— Мы рассматриваем вас как более опасного человека, чем любого эмигранта, — заявил «Александров».

Я рассмеялся:

— Более опасного, чем Солженицын? А ведь сколько лю­дей уехало в Израиль!

— Солженицын сам себя дискредитирует. Он нам не опа­сен.

— Напрасно так думаете. Так чем же я вам так опасен?

— По нескольким причинам; вы очень способный человек, вы отлично знаете Советский Союз, а кроме того, у вас огромный круг знакомых. Вот вы публикуетесь за границей. О чем вы пишете?

— Осуждаю антисемитизм в СССР.

— Осуждайте на здоровье. Что еще?

— Выступаю против сталинского террора в прошлом.

— Выступайте, сколько вашей душе угодно. Что еще?

— Критикую советскую внешнюю политику.

— Вот! Учтите, если вы будете делать это и впредь, то сломаете себе голову.

Я сразу понял, что он намеренно не хочет называть письмо к Садату, которое одно только и могло послужить причиной этой угрозы.

— Вас не выпустят. Мы лишим вас возможности любой ра­боты по специальности. Вы ведь имеете работу в ВИНИТИ? Ну так вот, вы и это потеряете. Будете работать дворником. А к тому же мы вас еще и дискредитируем. Если же пре­кратите критику советской внешней политики, то быстро уедете. Мы прекрасно понимаем, что настоящей секретности у вас не было.

— Я перестану ее критиковать, если она изменится. Тогда я сам буду ее защищать и выступать за советско-израильскую дружбу.

Мы говорили с ним уже пять часов. Я проголодался.

— Я хочу есть. Может быть, можно сходить в кафе?

— Ну нет, — замялся «Александров».

— Тогда, может быть, вы купите мне еды?

— А что вам нужно?

Я объяснил. «Александров» взял у меня деньги и ушел, ос­тавив меня на попечение милиционера. Вернулся «Александров» минут через сорок, сам, должно быть, за это время отобедав, но честно принес все, что я просил. Я получил раз­решение позвонить Турчину и Сахарову и передал, что я за­держан.