Пепел Клааса

Разговор наш не носил личного характера. Он обращался ко мне как русский националист к сионисту. Я всячески ста­рался его подбодрить и убеждал в том, что, если он прекра­тит свою деятельность, то всю жизнь будет чувствовать се­бя разбитым и потерпевшим поражение. Я советовал ему собраться с духом и начать издавать новый собственный жур­нал. Я пообещал связать его с западными корреспондентами. Ушел он приободренный.

Не прошло и недели, как на пороге моей квартиры по­явился еще один незнакомец, решительного вида, сухоща­вый, среднего роста. На сей раз это был Леня Бородин, быв­ший директор школы под Ленинградом, державший докумен­ты ВСХСОНа в гипсовой голове Ленина в школьном вести­бюле. За участие во ВСХСОНе Леня отсидел много лет. Как наполовину русский и наполовину литовец, вдобавок жена­тый на полуеврейской жене, Бородин был убежденным рус­ским религиозным националистом.

Его версия раскола «Вече» отличалась от осиповской. Но и он полагал, что в еврейском вопросе они зашли слишком далеко. Главной виновницей раскола он считал Мельникову. Леня мне понравился. Оказалось, что Бородин поддержива­ет хорошие отношения с Ивановым. Бородин, который, как выяснилось, был заместителем Осипова в «Вече», намеревал­ся издавать свой собственный журнал и, по примеру славя­нофилов, решил назвать его «Московский сборник».

Еще через какую-то неделю на пороге моей квартиры по­явился... Анатолий Иванов — он же Скуратов. В свое время он, как и все, был честным коммунистом, сочувствовал Югославии и был исключен из МГУ. Его упекли в психушку, где он провел четыре года. Потом уже он перестроился в русского националиста, идеалом которого был Николай Дани­левский. Он был полиглот, и его покровители (а они у него были) устроили его заведующим бюро технической инфор­мации в каком-то институте.

С этим гостем я уже не знал, как себя вести. Кроме того, он, кажется, и принадлежал к тем, кто требовал антисемит­ской радикализации «Вече». Зачем он пришел ко мне? Все это легко объяснилось. Поверхностная причина состояла в его любопытстве. Кроме того, он был разведчиком своих по­кровителей: «Ну-ка, Толя, — сказали ему, — пойди-ка погляди, чего это еще евреи придумали?» Толя уже давно попал под власть мифов, согласно которым все евреи действуют, как хо­рошо слаженная машина. Их индивидуальные действия и раз­личия — лишь видимость. За этим кроется хорошо разыгран­ный спектакль с распределением ролей. Вряд ли Толя и его покровители считали, что я действую по собственной ини­циативе. Он представлял себе, как когда-то Надежда Никола­евна, что я специально выделенный могущественный чинов­ник, имеющий полномочия от сионских мудрецов для работы с русскими.

Но, повторяю, все это было лишь на поверхности. За всем этим стояла его собственная природа. До национального об­ращения Толя был хороший парень, за что и сел. Он мог придумывать различные теории, но его тянуло обратно в мир, откуда он некогда вышел. Я мог в этом убедиться много раз. На мой прямой вопрос в первую нашу встречу: каковы наши общие ценности, он, помявшись, сказал, что есть и общие интересы. Со всех практических точек зрения он до моего отъезда из России соблюдал полную лояльность и даже дру­желюбность.

Толя часто говаривал: «Наши официальные националис­ты...», но по имени их не называл. Я спросил однажды, прав­да ли, что их поддерживают Шелепин и Полянский? «Так го­ворят! — отвечал он. — Но я этого не знаю, хотя я больше других связан с официальными националистами. Я бы знал».

Когда он был вновь арестован в 1981 году, связь с ним была инкриминирована известному антисемиту Сергею Семанову, редактору журнала «Человек и закон». Портрет Толи работы Глазунова был демонстративно опубликован в 1978 году в «Огоньке» как портрет историка!

126

Я быстро передал Солженицыну первый вариант своей статьи для сборника. Он попросил ее переписать. Я передал ему также свой ответ на статью Альберта Кана. На этого типа я имел старый зуб. Это ведь был тот самый Кан, который состряпал одну из гнуснейших фальшивок, изданных на За­паде и тут же переведенную в СССР, — «Тайная война против Советской России», где оправдывались чистки и процессы. Солженицын передал мое письмо на Запад. Он сказал мне тогда:

— Евреи были движущей силой русской революции.

— Я с вами не согласен, — возразил я, — одной из движущих сил, но не единственной.

— Давайте устроим открытую полемику.

— С радостью.

— Не сейчас. Когда-нибудь позже.

Мы договорились снова встретиться 14 февраля. 12 фев­раля я узнал о его аресте. Я немедленно передал корреспон­дентам текст моего личного протеста, бросился к Сахарову. Там уже были Юра Орлов, Боря Шрагин, Павел Литвинов и другие. Все были взволнованы. Павел предложил мне напи­сать текст обращения. Мы все подписались, а Володя Мак­симов, который вот-вот должен был уезжать, дал согласие на подпись по телефону. Потом, правда, Андрей Дмитриевич односторонне исключил оттуда вставленный мною пункт с требованием отмены срока давности в отношении соучаст­ников сталинских преступлений.

Когда мы сидели у Сахарова, радио передало сообщение о том, что Солженицына насильно выслали из страны. Лико­ванию нашему не было предела. Каждый ощущал это как соб­ственную победу: не высылку как таковую, конечно, а то, что его не решились судить.

Пресс-конференция, запланированная Солженицыным на апрель, не состоялась, но работы по сборнику не прекраща­лись. Вскоре я послал в Цюрих окончательный вариант своей статьи.

127

Володю Максимова впервые я встретил у Юры Брейтбар­та, приходившегося ему шурином. Имя Максимова я слышал все чаще и чаще и, в конце концов, к исходу 1973 года у меня в руках оказались новенькие свеже изданные (разумеется, на Западе) «Семь дней творения». Эта книга произвела на меня сильное впечатление, хотя поначалу мне было трудно про­дираться через незнакомую мне крестьянскую жизнь. Я при­знался в этом Володе, на что он тонко заметил: «Настоящая литература тем и отличается, что в нее трудно войти. Это особый мир, живущий своими законами. Нужны усилия, что­бы понять его, в точности так же, как нужны усилия, чтобы понять внутренний мир другого человека».

Я вспомнил Диккенса и Достоевского. Чтобы войти в их мир, надо подчас продираться через десятки страниц. Но это, конечно, не всеобщее правило. «Семь дней творения» были написаны кровью. Я сразу почувствовал в этой книге мучи­тельный поиск, беспокойный дух, которому на время пока­залось, что он нашел душевное равновесие и успокоился.

Максимов уезжал. Не знаю, что делал бы я на его месте. Честно говоря, мне было жаль, что он уезжает. Понимал ли он тогда, как трудно сохранить свою непосредственность, от­крытость в чуждом мире?

128

Весной 1974 года стали вновь обнаруживаться признаки советско-египетского раскола. Это вдохновило меня на ряд шагов, имевших далеко идущие последствия. 9 апреля я ре­шился сделать собственное заявление по ближневосточному вопросу, напрасно надеясь, что на этот раз мой голос будет услышан. Я писал, в частности:

«Мирное урегулирование на Ближнем Востоке не может быть достигнуто, пока не прекратится советское вмешатель­ство в этот район. Пора советскому руководству понять, что если оно будет упорствовать в своей империалистической политике в отношении арабских стран, его ждет лишь бес­славное изгнание оттуда, как это и происходит сейчас в Египте. Более того, как правильно отметил Солженицын в своем письме вождям, безрассудная советская политика на Ближнем Востоке, кажется, уже подготовила почву для того, чтобы в недалеком будущем превратить для себя арабский мир во второй Китай. Я уверен в том, что арабы и евреи найдут, в конечном счете, общий язык и будут мирно и дру­жно жить друг с другом. Но найдут ли общий язык с СССР арабы после того, как убедятся в том, какие страдания им причиняет советская империалистическая политика?»