Смешилка — это я!

Успокоившись, режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело!), деловито спросил:

— А ты действительно сумеешь изобразить меня? Вот прямо сейчас!

Его знали все, но я догадывалась, что как-то иначе, чем ведущего телепрограммы. «Он — не популярный, он — прославленный! — разъяснила мне позже бабуля. — А это не одно и то же».

«Учти!» — добавила бы мама. Но ее не было дома.

— Так что же? Изобразишь?

Все хотели, чтобы я изображала других, а он — чтобы его самого.

Я увидела умоляющий мамин взгляд. Она надеялась на меня. Говорят, любовь к матери творит чудеса… Чаще, конечно, это делает любовь матери. Что-то я очень часто употребляю слово «любовь». Не подражаю ли я директрисе? Нет, мне самой теперь кажется, что это самое главное слово.

Я частенько подтрунивала над мамой, но не догадывалась, а знала: все ее странности возникают оттого, что она боится за меня и за наш дом. Все время чего-то страшится… Любила я маму не за ее любовь, не в ответ (любить в ответ, кажется мне, нельзя). Просто она была моей мамой. Другой мамы быть не могло… И мне очень захотелось выполнить ее молчаливую просьбу. Сколько моих просьб выполнила она! Можно ли сосчитать?

Я сразу, не очень толком задумавшись и не успев догадаться, созналась — с интонацией и ужимками режиссера, — что находилась на краю пропасти, потому что загубила папину карьеру, судьбу своей школы и чуть ли не судьбу всей нашей семьи.

Заглянув в ту жуткую бездну, я отпрянула… И вскричала по-режиссерски: «Но мы спасены, потому что я домчалась до своего фильма. Выпьем по этому поводу!»

Я схватила таблетку, которой, как и улыбки на лице, у меня не было, по-режиссерски закинула ее в рот и из воображаемой фляги, которой тоже у меня не было, запила лекарство алкоголем, что врачами делать не рекомендуется.

— Ты воссоздала меня через себя! — отбиваясь от смеха и пробиваясь сквозь него, провозгласил режиссер. — Я окончательно утверждаю тебя на главную роль. Ты станешь богатой!

«И папе не нужна будет выгодная должность», — подумала я.

Премьера фильма «Смешилка» состоялась не в соседнем огромном городе, выпячивающем себя небоскребами. Небоскребы… «Неточное слово, — как-то сказала бабуля. — Они же не скребут небо, а как бы в него втыкаются. Но и не в небо… а просто в высь. Одновременно быть на земле и на небе нельзя!»

«Небоскребы есть небоскребы», — заметила мама, так и не овладевшая образным мышлением.

Премьера состоялась в моем родном скромном городе… Режиссер, выступая перед началом, сказал, что я свой город прославила. Его все почитали — и, еще не успев увидеть фильм, ему поверили. Зрители почувствовали, что живут в том же, но уже и в совсем другом — знаменитом! — городе, все как-то вытянулись, выпрямились в своих креслах. Режиссер заявил также, что вскоре я в какой-то степени «нравственно дисциплинирую» (именно так он выразился!) многие города. Быть может, завистники станут чуть-чуть меньше завидовать, сплетники — сплетничать, лгуны — лгать… А постовые, регулируя уличное движение, не будут изображать из себя балерин, отвлекать водителей и превращать обыкновенные пробки в непробиваемые.

— И разные другие «движения» — к примеру, движения душ и намерений, — я надеюсь, немного наладятся.

Так говорил режиссер — и мне чудилось, что он вот-вот воскликнет: «Давайте выпьем по этому поводу!»

В фильме обнаружился один недостаток: режиссер не рассчитывал, что зрители будут хохотать непрерывно, почти без промежутков и, таким образом, станут кое-где заглушать звук. Когда я ему об этом сказала, он ответил:

— Дай бог всем моим фильмам такие пороки!

А после премьеры жители уже прославленного города подняли меня на руки. И понесли…

Несли бережно, боясь уронить. Разве можно ронять свою гордость? И славу?!

Непредвиденно для самой себя я скрестила руки на груди и замерла. А меня продолжали нести, но уже как бы в мир иной. Я, однако, поспешно ожила, давая понять, что мне — в новом качестве! — неплохо остаться и в прежнем мире.

Сверху я видела лица тех, кто меня столь осторожно и торжественно нес среди приветствий и всеобщего ликования, передавая с рук на руки, — и свою директрису, и учительницу математики, и «главу» банка, и жену его, которая от него так устала, и милиционера с перекрестка… И даже мэра, которого из-за меня уже не избрали. «Завалили», как предсказывал режиссер. Никто не желал сознаться, что сердится на меня. И все, подобно директрисе, стремились показать, что меня обожают. И мама была… Были и папа, и бабуля, которая единственная в той процессии мне по-девчачьи подмигивала.

Я же сверху стала изображать, как меня несут и как прославляют. И как у всех по-разному вскинуты вверх руки, и как по-разному устремлены ко мне лица.

А его, старшеклассника, не было. Если бы он поднял меня на руки… Я бы отказалась от всех других рук!

Где это произошло? На каком континенте? В какой стране? И какое у нашего города имя? Что за разница! Люди везде смешные… И разные.

Почему не назвала ничьих имен и фамилий? А если когда-нибудь мои тетрадки все-таки рассекретят, прочтут и даже опубликуют? И они кого-то обидят? А обижать я, честное слово, никого не хочу.

Как я превращалась в… министров

Бабуля моя, напомню, принадлежала к знатному старинному роду. К тому роду принадлежали не только графы, но и графини. Бабуля тоже могла бы величать себя графиней, но считала это нескромным. (Я лично скрывать свое высокое происхождение не намерена!) В знатных семьях существуют также не только бароны, но и баронессы, не только князья, но и княгини… А вот министерский чин женского рода не имеет: наверное, мужчины не предвидели, что женщины могут достичь подобных высот. Министершами именуют министерских супруг.

Однако я забежала вперед… «Обо всем по порядку», — говорят, когда нарушают порядок.

Раньше, случалось, мама в припадке любви, обнимая меня и забыв о своих педагогических приемах, причитала: «Ты у меня самая-пресамая умная доченька!» Спохватившись, она напоминала, что материнские чувства не вполне объективны, что они склонны к преувеличениям и что я должна это учитывать.

— Ничего ты не преувеличиваешь, — возразила я ей однажды. — Ты же говоришь, что я самая-пресамая персонально у тебя, а не вообще. Так как другой доченьки у тебя просто нет. И сравнить меня не с кем!

Но это случалось прежде… Уговаривать же звезду, что она самая-пресамая, не имеет смысла, потому что это и так известно. Мама вслух восхищаться мной перестала, а, наоборот, принялась умалять чужие восторги, чтобы, как она не раз подчеркивала, не создавать культа личности.

Маме, вероятно, следовало быть педагогом. Она и занимала эту должность в нашей семье, хотя образование в молодости по ошибке получила юридическое. О чем мы как-то подзабыли.

Внезапно оказалось, что ошибки вроде и не было: ее пригласили на завидную должность в адвокатскую фирму. Поскольку, как объяснил глава фирмы, ему нужно было громкое имя. У мамы своего громкого имени не было, но присутствовало мое. То есть громким оказалось то, что она меня родила. Все чрезвычайное в нашем доме происходило отныне в связи со мной. Это было приятно. Бремя славы я переносила легко.

И вот дошло до того, что на престижную должность маму пригласили… через меня. Позвонил как-то по телефону сам глава фирмы и не очень уверенно, почти запинаясь, спросил:

— Я с вами говорю?

— Со мной, — вполне уверенно ответила я. Так как привыкла, что ко мне, школьнице, взрослые стали обращаться застенчиво, изредка даже на «вы».

Представившись, он, все еще робея от уважения, продолжал: