Страница 7 из 71
— Оставайтесь с нами! — произнесла я его слова, но в форме приказа.
Он замер на полдороге. А его микрофон показался мне в ту минуту гранатой.
Робко, стараясь быть незамеченной, приподнялась девочка в последнем ряду: небось приспичило в туалет.
— Оставайтесь с нами… Не уходите! — прикрикнула я.
И она опустилась на стул — с риском для себя и для стула.
Осветитель полез было на лестницу, чтобы поярче меня осветить.
— Оставайтесь с нами!
И он застыл на второй ступеньке.
Так я всех поставила и усадила на место. Всех, кроме смеха, который перемещался по залу как хотел… Громче всех потешался ведущий, чтобы не подумали, что он напрасно меня открыл. Необоснованный смех обычно чрезмерен, как и необоснованный гнев.
Успех же очень затягивает… С ним не хочется расставаться. На этот раз он затянул меня так глубоко, что я им даже чуть-чуть захлебнулась. Если мне и хотелось вынырнуть из аплодисментов, так только в овацию.
— Покажи что-нибудь из жизни своего города…
Я решила показать мэра, который всем и все гарантирует… И клянется здоровьем близких, которые, как я принялась демонстрировать, в это самое время теряют сознание, корчатся от сердечных приступов и почечных колик. Их, несчастных, увозят в сопровождении врачей и сирен, а мэр клянется их здоровьем, которого уже нет. Здоровьем сестер и братьев, родной тети и двоюродного дяди…
— А почему вы не клянетесь своим здоровьем? — спросила я.
И ответила голосом мэра:
— Потому что чужое здоровье для меня дороже, чем свое собственное!
Зал задергался, как от щекотки. Он не поверил мэру. И кажется, вообще не поверил, что чужое может быть дороже, чем собственное. Это было вершиной, или, как выразился ведущий, эпицентром, моего успеха. С эпицентрами, как известно, неразлучны вулканы и землетрясения… Поэтому я догадалась, что ведущий, ожидая от меня извержений, тайно предпочитал уже, чтобы лава затопляла кого-то в моем городе, а не в его передаче.
Историю с мэром я показала дважды — и на бис, чего в телепередачах делать не полагается.
Но я же была открытием — и чувствовала потребность открытия совершать! Тем паче что многие в студии хватались не только за живот, но и за сердце, как родственники мэра, которых я в то время изображала.
Потом выступали другие таланты, талантливости которых я от волнения не заметила. Потому что неожиданно, задним числом, сообразила, что меня видела вся страна. И другие страны тоже могли узреть… Если бы я об этом подумала раньше, то от страха ничего остроумного у меня бы не получилось: когда внутрь входит страх, наружу выходит оцепенение. Это бабуля мне давно объяснила. И добавила: «Люди умирают от смеха (разумеется, не в прямом смысле), а смех умирает от страха…» Она всегда очень образно мыслит.
Однако самой неотвязной оказалась другая тревога: был ли у моего десятиклассника включен телевизор? Стал ли он свидетелем моего триумфа?
Вместо ответа осторожно, как бы на цыпочках, приоткрылась дверь, и в нее, тоже на цыпочках, просунулось мамино лицо… Она поманила меня согнутым пальцем.
В вестибюле же ко мне не направился, а прямо-таки ринулся человек, состоявший в основном будто из двух шаров: один, поменьше, был головой, а другой, побольше, — туловищем. Я незаметно училась у бабули образно мыслить. Как известно, легко перенимается все плохое, а я старалась перенимать у бабули все хорошее. Или хоть что-нибудь… Плохого же у нее вообще не было. Оба шара накатились на меня одновременно:
— Я о тебе мечтал!
Это напомнило мне директрису… Но она обожала или, как минимум, ценила почти всех. А он, как вскоре выяснилось, мечтал исключительно обо мне. И я догадалась: гораздо приятнее, когда тебя обожают или мечтают о тебе не в числе других, а, так сказать, персонально или в порядке исключения.
— Приглашаю тебя сниматься в фильме «Смешилка»! Я давно грезил такой картиной. Но был на краю пропасти: не мог отыскать девочку, которая сыграла бы главную роль. А вернее, себя… — Он вынул крошечную и тоже как шарик пилюльку. Играючи забросил ее себе в рот, ничем не запив, проглотил. Он все делал играючи. — Теперь я спасен!.. Спасен, потому что увидел тебя на телеэкране и успел домчаться сюда. Домчался до своего заветного фильма!
Он был не из тех людей, которые, впадая в азарт, не могут остановиться.
— Не обращайте внимания, что я в трусах… Их можно принять за шорты. Если бы я стал натягивать брюки, я бы к вам не успел! Раньше я хотел дать картине имя «Дразнилка». Это было ошибкой. Заблуждением! Я был на краю пропасти: название — это визитная карточка. Я бы вручил зрителям отталкивающую визитку. Зачем кого-то дразнить? Даже зверей не рекомендуется… А уж людей! Дразнить — это значит раздражать, а раздраженный ничего не в состоянии здраво оценивать. — Он взял еще один шарик, вновь закинул его и проглотил, ничем не запив. — Ты спасла меня… Тем, что никого не дразнишь, не издеваешься над людьми. Нельзя врачевать злостью. Ты делаешь это с улыбкой… хоть на лице ее нет. Это и есть искусство! Ты подарила мне образ…
«С улыбкой, но радости это иногда не приносит», — отметила я. Отметила молча, но он услышал или, подобно мне, догадался:
— Я где-то читал, что хорошо должно быть не всем подряд, что хорошо должно быть хорошим. Абсолютно согласен! Но все равно… Ты не дразнилка, ты — Смешилка. Очень точное прозвище! Смехом ты обнажаешь людские слабости, дурные привычки… странности. А обнажить — это почти исправить! Почти… Прозвище «Смешилка» я и делаю названием фильма. Давай выпьем по этому поводу!
Он вытащил из пухлых карманов куртки флягу с коньяком и походные рюмочки.
— Ох, пардон! — Он обратился к маме, о которой вроде забыл, но которая уже успела при виде фляги выпятить глаза так, что ничего другого на лице не было видно. — Только что я был на краю пропасти…
Он то и дело находился на краю пропасти, но ни разу туда не свалился.
— Ох, пардон! — продолжал режиссер. — Извините! Но ребенок, да еще женского пола, будет у меня в главной роли впервые… Я часто имею дело с актерами пьющими. Или сильно пьющими… Так что — пардон.
Верхний шар повернулся ко мне. Все в этом человеке было круглым и мягким — без порогов, без острых и даже тупых углов. Не обо что было споткнуться и ушибиться.
— Теперь ты, сознайся, и меня будешь показывать?
— Что… показывать?
— Ну, как я в трусах предложил тебе выпить по этому поводу!
— А вы вообще-то… кем работаете? — решила выяснить я: мало ли кто имеет отношение к фильмам!
— Кем работаю? Режиссером… Прости, я думал, что всем известен. Кошмарное самомнение! Я на краю пропасти… — Он назвал свою фамилию — и маминым глазам не хватило лица. — Ах, как ты проехалась со своей улыбкой по телевидению! — Оба шара завалились на диван и стали по нему перекатываться. Я знала, что хорошие люди навсегда остаются детьми, но не представляла, что можно выглядеть ребенком больше, чем сами дети. — Вспомнил, как ты проехалась… — еле пробивался ко мне его голос.
Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.
— Вы очень смешно смеетесь, — сказала я.
— Смешно смеяться нельзя, — поправила мама. — Получается тавтология. Учти!
Что такое тавтология, я не знала. Режиссер это понял и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):
— Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Смешилка именно это имела в виду.
Только бабуля защищала меня от непонимания взрослых. А теперь защитил и он. Правда, от мамы… В защите от которой я вряд ли нуждалась. Мама так извинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему.
— Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Если выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И точка! Ох как ты его прокатила… — Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. — И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к рядовым людям… которых так легко одурачить.