Страница 3 из 141
профессионального характера, они общезначимы. И здесь в его книгах
обнаруживается перекличка с мыслью Сент-Экзюпери о том, что при освоении
воздушного океана встают вечные вопросы нашего бытия и общечеловеческие
задачи. Правда, Сент-Экзюпери шел от философских размышлений о судьбе рода
человеческого. Иным путем — отталкиваясь от летной практики, больно
ушибаясь об острые углы внезапно возникающих препятствий, нащупывая
верные решения — двигался М. Галлай: «Мне понадобилось, — признается
9он, — несколько лет, чтобы сформировать представление о летной этике как
совокупности каких-то моральных норм, связанных с конкретными
профессиональными обстоятельствами нашей работы. Не меньше времени
потребовалось и для того, чтобы, вновь вернувшись от частного к общему, понять общечеловеческий характер так называемой (теперь говорю: так
называемой) летной этики». Это было тем открытием, благодаря которому
воспоминания М. Галлая приобрели человековедческий характер, стали не просто
записками «бывалого человека», а литературой для всех.
Кажется, нет другого литературного жанра, кроме воспоминаний, где бы
образ автора играл столь значительную роль. Он ведь рассказывает то, что было с
ним, его глазами мы видим мир, он впрямую оценивает события, в которых
участвовал, характеризует людей, с которыми его сводила судьба. Поэтому очень
существенно не только то, как он относится к окружающему миру, к другим
людям, но и к самому себе. Разве не приходится — и, по правде говоря, не так уж
редко — читать мемуары, для сочинителей которых все, что происходит в жизни
вокруг них, служит всего лишь зеркалом, в котором они любуются собой —
своей доблестью, своими успехами, своей непогрешимостью? А подобное
зеркало не отражает верно, а искажает реальную действительность.
Воспоминания М. Галлая отличает высокое уважение к правде, к фактам — и это
не просто выработанная многолетней испытательской работой, не терпящей
никакой приблизительности, привычка к безупречной точности, от которой в
немалой степени зависела и судьба новой машины, и жизнь людей. Сама эта
привычка стала второй натурой автора, потому что очень уж соответствовала
первой, запечатленный в воспоминаниях М. Галлая процесс постоянного, не
знающего пауз самовоспитания — по-настоящему поучительный — носил у него
совершенно естественный характер.
Критическое отношение к самому себе, умение замечать свои ошибки и
промахи — автор говорит о них прямо и без малейшего снисхождения, без
всяких скидок, отсутствие и тени самолюбования — о себе он пишет обычно в
ироническом тоне, даже о том, как ему приходилось выпутываться из почти
безнадежных положений, — все это характеризует личность рассказчика.
Самовлюбленность и самомнение принадлежат к наи-
10
более несносным человеческим недостаткам. Стремление судить себя прежде и
строже, чем других, требовать от себя больше, чем от других, — к самым
привлекательным человеческим достоинствам. «Человек — дробь, — считал Лев
Толстой. — Числитель — это его внешние, телесные и умственные качества, сравнительно с другими; знаменатель — это оценка человеком самого себя.
Увеличить своего числителя — свои качества — не во власти человека, но
уменьшить своего знаменателя — свое мнение о самом себе — и этим
уменьшением приблизиться к совершенству — во власти каждого человека». Эту
возможность, «уменьшив своего знаменателя», «приблизиться к совершенству»
М. Галлай использовал в полной мере. .
Один из летчиков-испытателей как-то сказал журналисту, приехавшему за
материалом на аэродром: «Ты думаешь, тут машины испытывают? Все так
думают. А тут не машины — людей испытывают: чего кто стоит». Эти испытания
М. Галлай выдержал — и в разваливавшихся в воздухе машинах, и в
подожженном вражеским снарядом бомбардировщике. Но на его долю выпали и
другие испытания — может быть, не менее трудные, чем в кабине самолета. Ведь
случалось, жизнь испытателю ломали на земле — в отделе кадров, в парткоме, а
то и на Лубянке. Времена были лихие, мрачные. И одно дело не отступать от
своих принципов в эпоху благополучную, когда давление обстоятельств : невелико, другое дело поступать по совести, не уронить своего достоинства в
бесправную пору, названную «тридцать седьмым годом», хотя начался он задолго
до этой даты и окончился много позже. Для этого нужны были недюжинное
мужество и несгибаемая вера в то, что правда и справедливость восторжествуют.
Наверное, и это — не только его авиационные достижения — имел в виду
Константин Симонов (они — молодой летчик и начинающий поэт —
познакомились в юности и на всю жизнь сохранили дружеские отношения), когда
в день шестидесятилетия Марка Галлая писал ему: «В широком понятии «наше
поколение», или, точней, «наше поколение советской интеллигенции», ты для
меня одно из самых конкретных человеческих выражений этого понятия. Когда я
думаю о таких людях, как ты, я горжусь нашим поколением нашей советской
интеллигенции».
Рассказывая в своих произведениях о себе, Марк
11
Галлай поведал о своем времени, о своем поколении. В его книгах запечатлен
облик этого поколения, выстоявшего в жестоких испытаниях Великой
Отечественной войны и сурового мирного времени, запечатлена грудная и
высокая судьба этого поколения.
Л. Лазарев
Памяти моих родителей Зинаиды Александровны Галлай
и Лазаря Моисеевича Галлая
От автора
Книги, лежащие сейчас перед вами, написаны в разные годы — пятнадцать, двадцать, даже тридцать лет назад. Перечитывая их сегодня, видишь, сколь
многое с тех пор изменилось. Другой стала авиационная да и космическая
техника. Многие из невыдуманных персонажей, населяющих эти книги, отошли
от активной деятельности, а некоторые, к несчастью, вовсе ушли из жизни.
И все же автор решил ничего не менять, оставить все как было. Потому что
неизменным осталось главное: авторская оценка людей и событий, его
жизненные воззрения, гражданская позиция, то есть то, что он более всего хотел
донести до умов и душ читателей. Ну и, конечно, исторические факты остались
историческими фактами — против них время бессильно.
Поэтому, готовя текст к этому изданию, автор ограничился несколькими
дополнительными вставными замечаниями, отражающими реалии наших дней, да восстановил немногие абзацы повествования и имена действующих лиц, публикация которых ранее ограничивалась так называемыми цензурными
соображениями.
Все, что вы прочтете в этих книгах, — правда.
Во всяком случае, автор, строго следуя законам жанра, нигде не прибегал к
вымыслу (или, как его иногда деликатно называют, домыслу) намеренно. Так что, если внимательный читатель обнаружит в тексте какую-нибудь неточность или
ошибку, пусть знает, что это — именно ошибка, а не намеренное отступление от
истины, и автор с признательностью примет указание на нее.
14
Через невидимые барьеры
НАЧАЛО НАЧАЛ
Что ж, Галлай, летать ты не умеешь, — сказал Козлов.
И свет померк в моих глазах. Выбравшись из кабины маленького
двухместного учебного самолета У-2, я совсем уж было приготовился к тому, чтобы с должной скромностью и достоинством выслушать если не восторги, то, во всяком случае, слова одобрения. Не зря же, в конце концов, числился я в
аэроклубе отличником. Даже портрет мой на Красной доске висел. И вдруг: «Не
умеешь. .» Я был чистосердечно убежден тогда, что умею летать. Не имел на сей
счет ни малейших сомнений.
И в этот полет, которого так ждал и от которого для меня столь многое
зависело, отправлялся без тревоги, вполне уверенно. И вот — такой афронт!