Страница 17 из 141
сторону, кричал: — Видал? Вот так надо летать! Поучиться у него действительно
было чему. Особенно — так называемому расчету на посадку, В описываемые
времена не было принято приближаться к земле по пологой наклонной прямой с
работающей на некотором среднем режиме силовой установкой, как это делается
сейчас. Тогда же летчик, собираясь произвести посадку, приближался к
аэродрому и должен был в определенный момент убрать газ — перевести мотор
на режим минимальной тяги — и самолет начиная планировать, то есть скользить
вниз, будто скатываясь на салазках со склона невидимой горы (именно так — в
«классическом» стиле того времени— заходил на посадку в своем последнем, трагически закончившемся полете и Чкалов).
Глазомерное определение момента, когда пора переходить к планированию, и
называется расчетом на посадку. Таким образом, этот расчет, кроме названия, не
имеет ничего общего с какими-либо цифрами, графиками, арифмометрами или
логарифмическими линейками. Чем точнее угадает летчик правильный момент
перехода к планированию, тем ближе к посадочным знакам приземлится самолет.
Не менее тонкое дело и сама посадка. Выровняв самолет на высоте одного-двух метров, летчик должен плавно уменьшать скорость, одновременно
осторожно подпуская машину все ближе к земле. Счет высоты тут идет уже не на
километры, а на сантиметры, которые надо четко видеть, несмотря на быстроту, с
которой земля сплошной пеленой несется под самолетом. Достижение
посадочной скорости должно точно совпадать с первым касанием земли. Стоило
(особенно на самолетах, имевших, подобно Р-5, старую «двухколесную» схему
шасси) приземлиться на чуть-чуть большей скорости, как самолет «давал козла»
— некрасиво подпрыгивал. При обратной ошибке — потере скорости до
посадочной на большей высоте, чем
63
нужно, — машина грузно, иногда с креном, проваливалась, и приземление
сопровождалось грубым толчком о землю.
Точный расчет и точная посадка на бумаге выглядят просто, но в
действительности их безукоризненное выполнение требует быстрой реакции, тренированности и даже определенной интуиции. Недаром говорят — и в этом
нет большого преувеличения, — что по посадке можно судить о классе летчика.
Иван Фролович владел расчетом и посадкой в совершенстве, и его
неизменное: «Видал? Вот так надо летать!» — было вполне законно.
Но случилось как-то, что и он, то ли рассредоточив перед самым
приземлением свое внимание, то ли ошибившись на какие-то считанные
сантиметры в оценке высоты, то ли по какой-то другой причине, сплоховал —
«дал козла».
Я в коварном молчании затаился в своей кабине, с интересом ожидая
дальнейших комментариев нашего придирчивого руководителя. Но «старик» не
растерялся. Он, как обычно, полуобернул ко мне свой бронзовый профиль и
бодро крикнул:
— Видал? Вот так не надо летать!
Весь заготовленный мной перечень ехидных вопросов, как говорится, замкнулся на массу. Взять Фролыча голыми руками не удалось.
* * *
Летать в качестве экспериментатора-наблюдателя я начал еще за несколько
месяцев до моего собственного эксперимента.
Правда, первый блин получился комом. Я хорошо запомнил этот полет, во-первых, потому, что он был первым, а во-вторых, по той простой причине, что
достопочтенные коллеги довольно долго и охотно напоминали мне о нем.
По заданию мы должны были выполнить серию планирований и
пикирований под разными углами и на разных скоростях на одном из наиболее
удачных в истории нашей авиации самолетов — скоростном бомбардировщике
АНТ-40. В кабине летчика занял свое место «а штурвалом Н. С. Рыбко, в
кормовой кабине
64
поместился ведущий инженер по этому испытанию А. С. Качанов, а в носовой
место было предоставлено мне. Я должен был после начала очередного
планирования или пикирования смотреть, не спуская глаз, на высотомер. На
определенной высоте следовало включить секундомер, на другой, также заданной
заранее, выключить его, а во время набора высоты до исходной точки
следующего режима записать показания секундомера и вернуть стрелку в нулевое
положение.
Сегодня едва ли не все, что делали полвека назад наблюдатели-экспериментаторы, выполняет самопишущая, а иногда даже передающая текущие
значения измеряемых параметров на землю аппаратура. Тем не менее
наблюдатели на борту всех испытуемых летательных аппаратов, где можно
выкроить место для них, по сей день сохранились: самописцы самописцами, а
живой человеческий глаз и тем более толковая человеческая голова — это всегда
невредно.
Но вернемся к моему примечательному дебюту в роли наблюдателя.
Сам я, как летчик, ко дню этого полета еще только начинал самостоятельно
летать на «Р-пятом». Поэтому, помню, ощущение полета на скоростной по тому
времени машине — мелкий зуд обшивки, металлический звон работающих
моторов, непривычно широкий, «балконный» обзор из носовой кабины, стремительное перемещение по циферблату стрелки высотомера, даже
непривычное поведение самолета при попадании в возмущенные слои воздуха —
резкое вздрагивание вместо раскачки с крыла на крыло — полностью захватило
меня.Не успел я оглянуться, как исходная высота начала первого режима была
набрана, шум моторов стих, и самолет плавно заскользил вниз. В переговорном
аппарате раздалась отрывистая команда Рыбко:
— Есть режим!
Я, как было детально продумано еще на земле, впился глазами в высотомер, начал щелкать секундомером, писать в планшет, снова щелкать, опять писать —
словом, включился в работу.
К концу полета я был мокрым как мышь, но преисполнен горделивого
сознания, что ничего не пропустил, все успел и, следовательно, успешно
справился с первым в своей жизни — пусть пока в качестве наблюдателя —
летно-испытательным заданием.
65
Однако на земле меня ожидало горькое разочарование. Мои замеры никак не
согласовывались ни с записями Качанова, ни с элементарным здравым смыслом.
На пикировании скорость снижения получилась у меня меньшей, чем на
планировании, экспериментальные же точки на графике не выстраивались в
плавную линию, а являли собой картину, напоминавшую звездное небо.
Детальный анализ возможных причин столь загадочного поведения этих упрямых
точек привел в конце концов к весьма конфузному для меня результату: оказалось, что я просто-напросто.. не завел секундомер. Его предыдущий завод
был уже на последнем издыхании, но не кончился полностью. Поэтому злодей
секундомер, будучи включен, не оставался на нуле — это я уж как-нибудь
заметил бы!— а лениво плелся, то останавливаясь, то вновь отсчитывая секунды, и, естественно, показывал совсем не то, что следовало.
Горделивого сознания успешного начала испытательной работы как не
бывало.
В довершение всего Коля Рыбко, а за ним и все желающие (таковых
оказалось гораздо больше, чем хотелось бы) приступили к развернутому анализу
как моей деятельности в данном конкретном полете, так и вообще тех жалких
перспектив в жизни, которые, по их глубокому убеждению, только и могли
оставаться у такого вконец скомпрометировавшего себя человека, как я.
И лишь Чернавский, не выдержав моего убитого вида, изрек:
— Ничего, Маркуша. Это тебе же на пользу. Помни, что подначка — вторая
политпроработка!
Не знаю, как насчет политпроработки (существовала тогда и такая «форма
работы»), но в одном Чернавский был прав: на пользу вся эта история мне, безусловно, пошла.
Мне довелось еще немало полетать наблюдателем, и я усвоил благодаря
этому ряд приемов и привычек, очень пригодившихся мне впоследствии, когда я
начал работать летчиком-испытателем. Я научился заранее, на земле, продумывать во всех подробностях план предстоящей работы в воздухе, привык