Страница 6 из 14
«Арзамас, 20 декабря.
Дорогая Рушенька!
Приехал сегодня в Арзамас и сразу получил Мурину телеграмму из Толкая. Счастлив, что все благополучно. Словно гора с плеч свалилась. Телеграмма, оказывается, лежит давно здесь. Меня же уверяли, что нет ничего для меня, пока сам не приехал. Здесь я по делам из Рождественского Майдана. Целую тебя крепко, жду дальнейших известий. Привет маме, Муре и Капитолине Алексеевне. Твой Д.».
«Рождественский Майдан
Вторник, 23 декабря
Моя дорогая Рушенька!
Я уже знаю, что вы, как телеграфировала Мура, доехали благополучно. Ты можешь себе представить, как порадовало меня это известие, хотя и запоздало больше, чем на месяц. Все это время я очень беспокоился за вас всех, в особенности за мою дочурку. Я был под влиянием мрачных высказываний твоей мамы еще в Рязани, тем более что совершенно так же уверенно высказался и мой сосед по комнате Валяжкин, и я серьезно опасался за жизнь Оленьки. К этому были, конечно, основания, да и сейчас я не вполне спокоен и не буду спокоен, пока не получу подробного письма от тебя о состоянии ее здоровья. Малютка была простужена, и за время пути это могло усугубиться. Правда, доехали вы чрезвычайно быстро, если верить этой телеграмме из Толкая, которая помечена 13 ноября. Я уже писал, что буду считать чудом, если вы в Кинель-Черкассах, и сейчас все кажется мне удивительным стечением обстоятельств с самой Москвы. Во всем было так много риска и неопределенности – и все вдруг так хорошо вышло! Значит, оправдался этот маршрут на Горький, который мы избрали? Из Горького, моя милуша, вы доехали до Куйбышева на пароходе, конечно. И попали на один из самых последних пароходов! Ведь уже 13 ноября навигация стала невозможной. Я сам тому свидетель. Не может быть, чтобы вы уехали из Горького поездом. В Горький вы приехали 4-го и пробыли, возможно, 5 и 6 ноября. Как говорят, в эти дни в Горьком была очень тревожная обстановка в связи с налетами вражеской авиации. Воображаю твои треволнения, моя родная. Напиши мне обо всем подробно. Сейчас у тебя, да и у всех вас, другие заботы, продовольственного порядка, а может быть, даже и квартирного. Не исключена возможность, что твоя тетка уже имеет квартирантов, не дождавшись вашего прибытия вовремя. Мне следовало бы упрекнуть самого себя, да и тебя, за то, что вы не эвакуировались раньше, – тогда все было бы удобнее и проще. Несмотря на то, что я писал тебе и маме из Новгорода и Валдая о необходимости выезда из Москвы, я никогда не настаивал на этом, тая в душе надежду свидеться с тобою, моя дорогая женушка. Эта надежда была обоюдной, она оправдалась, и я не жалею, что мы не поступили по-другому. Все это время я живу лишь догадками о том, как ты живешь и что с тобою. Все это может быть далеко от действительности. Мне так недостает твоих писем, нежных писем дорогой жены моей!
(…) Всегда любящий муж твой Дима.
Приписка от 25 декабря:
Вчера я вновь по делам приехал в Арзамас. На почте для меня нет от вас писем. Возможно, что вы писали мне в Рождественский Майдан. Больше писать туда не надо: дней черед пять мы уедем оттуда. Пиши мне на Арзамас до востребования. Твой Д.»
«Арзамас,
Вторник, 30 декабря 41 г.
Моя милая, дорогая Рушенька!
Поздравляю тебя, мой ангел, с наступающим Новым годом. Будь здорова и счастлива, насколько это возможно в настоящих условиях. Ты не одна, моя женушка, – с тобой наша детка. Это уже счастье! Жду от тебя письма, чтобы узнать, как же ты живешь, моя родная, как твое здоровье и здоровье Оли. Ведь я даже не знаю, как вы доехали, как устроились. 2 месяца я уже не получаю от тебя ни строчки! Хорошо, что эта телеграмма (сестры Муры – Н.В.) дошла до меня: я надеюсь, что у тебя есть кров, и ты можешь спокойно растить нашу малютку, а не бояться за нее, как тогда в Рязани. Здорова ли только она? Смеется ли она по-прежнему, разговаривает ли что-то по-своему наша чудо-девочка? Ты мне напиши, женушка, все-все, как жила ты это время, что думала, что чувствовала.
Продолжаю уже 1 января 42 года. Вопреки ожиданию, я еще в Арзамасе. Новый год я встречал здесь. Встречал без тебя, мой друг, в одиночестве. Было мне грустно. Мой приятель, с которым я сюда приехал, встретил своего товарища по институту, тот достал ему билет в Дом Колхозника, где некоторые военные встречали Новый год, и, таким образом, я остался один. В конце концов, я задремал на диване, потом проснулся, услышав буйные речи нашего подвыпившего хозяина в соседней комнате. Потом вновь я задремал. В 2 часа ночи меня разбудил вернувшийся мой товарищ. Он сообщил мне, что Калуга взята нашими войсками, чем очень меня порадовал.
Должен сказать тебе, что мы уже второй раз здесь, в Арзамасе, останавливаемся у нашего хозяина. В прошлый раз мы нашли его случайно. Зашли наудачу в его дом попросить ночлега и вот уже второй раз останавливаемся у него. В первый раз мы ночевали одну лишь ночь, а теперь живем уже с 29 декабря. У него большая квартира. Живет он с дочерью и прислугой.
Сегодняшний день прошел так. Утром мы с Лазаревым (мой товарищ) позавтракали в столовой, потом вернулись на квартиру. Немного спустя пришел приятель Лазарева. Играли в домино. Потом наш хозяин проснулся и уже успел выпить. Он предложил нам сделать пельмени вскладчину. Мы очень давно были лишены такого и согласились. Остальное время было нами посвящено стряпне. Часам к 6-ти все было готово. Хозяина мы так и не дождались, хотя он сказал, что уходит только на 20 минут. Решили начинать трапезу без него. У меня был спирт, правда, неочищенный. Разводили его водой с вареньем и пили (ну, конечно, «ликер "шасси"» на всех фронтах имел свой рецепт – Н.В.). Играл у нас и патефон. Все это было некоторым разнообразием по сравнению с нашей жизнью в Рождественском Майдане, но на душе у меня было грустно. Ничто мне тебя не заменит! Звуки фокстрота или танго мне тебя напоминают: я всегда ревновал тебя к ним.
(…) Мне нужно получить письмо от тебя – ты мое счастье, моя жизнь! Крепко тебя целую! Пиши же мне!
Горячо любящий тебя, твой навсегда Дима».
Только с весны 1942-го переписка супругов кое-как наладилась. До апреля сохранились только письма Димитрия, который сначала оказался в Лукоянове, захолустном городке, где стояла его ремонтная часть (кажется, ремонтировали танки, но по цензурным соображениям подробно он об этом не писал, а когда писал, то цензор не дремал – вымарывал).
«Лукоянов
Среда, 14 января 42 г.
Дорогая моя Рушенька, моя любимая!
В Рождественском Майдане я получил письма от родных. От тебя я еще ничего не получил. Помнишь ли ты обо мне в дни невзгод, которые выпали на твою долю, моя Тамарочка, родная моя, самая близкая и дорогая?
Я получил письма от мамы и Марии от 12 декабря. Пишут о дороговизне продовольствия и топлива. Пишут, что не поладили с твоей матерью и разошлись с вами. Мама пишет, что с тобой отношения самые лучшие и не могут испортиться. Этому я очень порадовался, так как думаю, что все эти передряги ты тяжело переживаешь. Несмотря на все это, письмо мамы бодро, как и открытка, которую я получил позже. Мария настроена пессимистично и даже желчно. Сетует на то, что уехали из Москвы и так далее. Пишет, что написала Роме и своему мужу о положении, в котором они находятся. Все это до известной степени звучит мне укоризной. Ты знаешь мое отношение к моим родственникам, но тут я не мог не подосадовать на нее и ее письмо. Была в Москве, имела прекрасные возможности устроиться, от которых отказалась, в дальнейшем, – также полная несамостоятельность. Я решил за нее и, по-видимому, теперь виноват.
Меня беспокоит твоя судьба и нашей маленькой дочери. При существующей дороговизне тебе недостаточно тех средств, которые я тебе высылал, а мне недостаточно тех, которые у меня остаются. Поэтому я пришел к мысли продать некоторые из моих вещей, в первую очередь – шубу, которую мама захватила с собой, а также еще что-нибудь по твоему усмотрению, кроме линейки и готовальни (…).»