Страница 11 из 14
«Я ужасно беспокоюсь, меня беспокоит то, что ты пишешь, что у тебя будут деньги, и ты сможешь мне высылать. Ты что-то знаешь и не говоришь мне. Не нужны мне никакие деньги, лишь бы ты был в безопасности, в резерве! Слышишь – не нужно мне денег! Мы живем прилично, и мне ничего не нужно!» – это когда всерьез собиралась идти с сумой – она, которую в начале тридцатых при попытке сдать документы в приемную комиссию института, отхлестали ее же собственной метрикой по лицу – «за происхождение»! Тогда такое еще было возможно – в порыве революционной бдительности. Ситуацию спас ее отец Сергей Степанович Коршунов (краткая, но емкая речь о нем – впереди), человек авантюрного и бесстрашного склада: увидев зареванное лицо дочери, он попросту залил метрику подсолнечным маслом и расплывшиеся фиолетовые буквы, дававшие возможность разобрать только размытое «…ян», спокойно переправил на «…крестьян» – а что там на лбу написано, то никого не касается. Вот она – совсем юная (фотографию раскрашивали не Фотошоп с нейросетью, а сама молодая бабушка, кончиками пальцев терпеливо втирая в фотобумагу цветную грифельную пыль):
«Кинель-Черкассы
3 мая 1942 г.
Воскресенье
Милый Димочка!
Миновало уже 1-е Мая, здесь этот праздник не был заметен, да и в Москве, наверное, не праздновали. Только весна, хотя и поздно, взяла свое. Уже началась посевная кампания. Все крестьяне возделывают свои огороды, чтобы снова нас грабить, продавая плоды нового урожая. Погода стоит очень хорошая, кругом все зазеленело. Мы все еще живем на старой квартире, так как новую квартиру найти нельзя: в каждом доме стоят военные.
Мы живем по-прежнему. Олечка наша вполне здорова. Мы с ней каждый день ходим гулять. Она стала такая румяная. У нее на правой щечке появилась маленькая родинка. Это маленькое родимое пятнышко очень идет к ее и без того хорошенькому личику. Уж так она хороша! На улице, когда я с ней гуляю, все обращают на нее внимание. Она теперь, не закрывая рта, все время разговаривает. Гулять она очень любит. Аппетит у нее стал тоже хорош. Кушает она все. Очень стала любить манную кашу, но у меня она кончается, и уже нигде нельзя купить. Молоко я ей покупаю, хотя это и дорого. Я продаю муку, которая выдается, и на эти деньги покупаю кое-что для нее. Пока никаких вещей продавать не буду. Может, как-нибудь проживем.
Димуша мой родной! Как твои дела? Я каждый день с нетерпением жду от тебя писем. Очень, родной, хочется в Москву, но дорога страшит меня. Очень страшно пускаться в дорогу с доченькой. Ужас, пережитый при нашем переезде сюда, никогда не изгладится из моей памяти.
Тревожусь за тебя, мой ненаглядный. Ты пишешь, чтобы я была спокойной, но разве можно быть спокойной? Будешь ли ты со мной, любимый? Будешь! Конечно!
До свиданья, милый мой. Жду тебя. Горячо целую и обнимаю тебя.
Любящая тебя, твоя Руша».
«Будь твердой в тех испытаниях…»
Димитрий отозван из Москвы. Он теперь ждет назначения в Казани.
«Казань, 6 мая 1942 г., среда
Родная!
Мое предыдущее письмо еще было из Москвы, теперь я в Казани. События развернулись очень быстро. Я теперь нахожусь ближе к тебе на восемь сотен километров, но мне кажется, точно я стал еще дальше: так давно не получал писем от тебя и так нескоро, наверное, я их получу сюда.
Здорова ли ты, дорогая, здорова ли наша дочка? По всей видимости, все опять подорожало у вас, и, боюсь, ты испытываешь затруднения с продовольствием, да и с деньгами. Аттестаты мои вы должны были уже получить – я их отправил 8 апреля, но это так мало… Не понимаю все же, почему я не получал все это время от вас писем? Это заставляет меня беспокоиться за вас. И Москвы я выехал сюда 28-го. Здесь имеется электротехническое отделение, что соответствует моей специальности. Выйдет, однако, не так, как я предполагал: на комиссии, которую я здесь проходил, мне сказали, что сделают из меня танкиста, но все уточнится, быть может, завтра. Здесь курсы усовершенствования технического состава. Срок обучения не менее 2-3 месяцев. Я получу здесь подготовку на должность помощника командира танкового подразделения (батальона или бригады) по технической части.
Доехал я сюда неплохо, хотя ехал в товарно-пассажирском поезде в течение 4-х суток. Я и мои спутники заняли классный вагон, которых было всего два в составе, и имели возможность спать, так как в нашем распоряжении оказались вторые и третьи полки. Продовольствием мы были обеспечены и, кроме того, получали горячую пищу на пунктах питания.
Казань встретила нас дождем и, может быть, поэтому произвела на меня впечатление грязного города. Из-за непогоды не пришлось познакомиться с ним получше, хотя время для этого у нас нашлось бы. Курсируют трамвайчики, но их тут не очень много. Город большой, больше Рязани. Я был на двух центральных улицах – Баумана и Чернышевской. Они выглядят довольно приличными. Другие чрезвычайно запущены, залиты водой, благоустройства не заметно. Знаменитого Казанского Университета еще не видели, и едва ли в дальнейшем мне представится для этого время: занятия предстоят довольно напряженные.
От самой Казани я сейчас нахожусь в 45 минутах хода. Кормежка в количественном отношении лучше, чем в Москве. Обо всем буду писать тебе подробнее.
Милый, любимый, единственный друг мой! Будь здорова и не тревожься обо мне. Целую тебя горячо и нежно. Мне так недоставало тебя в Москве! Пиши мне и не забывай о любящем тебя так сильно и неизменно твоем муже.
Всегда твой, Тамарочка, Димитрий».
«10 мая 1942 г.
Кинель-Черкассы
Мой милый, любимый Димуша!
Сегодня получила наконец-то от тебя письмо, посланное тобой 20 апреля. Ты, Димушенька мой, еще не получал моих писем, хотя я тебе их послала очень много, а также несколько телеграмм. Получил ли ты мои письма, посланные по адресу «До востребования, Главпочтамт»? Я не знаю, что это за несчастье, что ты не получаешь моих писем, меня это огорчает просто до слез. Я в Москву послала тебе несколько писем, В.П., наверное, тебе их переслала. Но они тебя не обрадуют, они слишком панические. Ты не обращай на них внимания. Правда, Димушенька мой, нам жить очень трудно: весна не принесла снижения цен на продукты, все очень дорого. Я продала свое белое пальто и белые туфли и, наверное, придется еще что-нибудь продать. А поэтому, Димушенька, мы все думаем, что нам необходимо уехать в Москву. Там дают кое-какой паек, детям молоко, а также и я смогу работать. Ну, проживем мы здесь еще некоторое время, но, в конце концов, нам не на что будет и выехать, а о зиме говорить уже не приходится. Твоей маме и Муре Роман пришлет вызов в «Костин», о чем он написал им. А мы с мамой думаем ехать так, без документов, потому что о нас позаботиться некому, и рассчитывать нам не на что. Но все-таки, мой родной, я прошу твоего совета, как поступить. Потому что этот переезд будет связан с большим риском, ведь я еду с ребенком, я пережила все трудности пути, а тогда проезд был еще свободный!
Любимый! Ты поздравляешь меня с днем рождения нашей дочурки. Благодарю тебя, родной, за поздравление и за то, что ты мне дал такую дочку. Димушенька! Если бы ты только знал, какой это ангел! Она теперь уже хорошо ходит и говорит. А как она тебя зовет нежным голоском: «Папа!». Она такая ласковая, всегда меня обнимает и целует. Настолько она похожа на тебя, что каждая мельчайшая черточка напоминает тебя. Димочка, обещания своего прислать тебе Олечкину фотографию я, к сожалению, выполнить не могу, так как фотографа взяли в армию, а частники фотографируют за муку и за масло. Димушенька, получил ли ты от В.П. что-нибудь? (Вероятно, Варваре Павловне, тете Димитрия, было получено «мониторить», что происходит с изобретением, отправленным по назначению. – Н.В.) Ведь твое предложение ГУС приняло. Я все надеюсь, что это сыграет какую-нибудь роль в твоей судьбе, во всяком случае, переменит ее в лучшую сторону.