Страница 47 из 83
— Правда? Ой, боже, как поздно! — воскликнула Гогола. — Скорей идем, Леван, — не оборачиваясь, крикнула девушка и стремительно побежала по тропе.
Они успели к последнему вагону фуникулера. Леван протянул деньги пожилой кассирше с посеревшим от усталости лицом.
— Два билета!
— С сегодняшнего дня влюбленных возим бесплатно, — с серьезным видом заявила кассирша и захлопнула окошко. Недоумевая и немного стесняясь, Леван и Гогола сели на свободную скамью и только на нижней станции узнали, что ехали служебным рейсом.
Вот и знакомые ворота на улице Восьмого марта. Гогола заглянула во двор и покачала головой:
— Тетя не спит. Не пустит меня в дом.
— Вот и хорошо, если прогонит, — сорвалось у Левана.
Гогола быстро повернулась, горделиво вскинула голову, выпрямилась и насмешливо сказала:
— А ты погляди на меня, парень! Разве таких выгоняют из дому?
Леван рванулся было, чтобы еще раз обнять эту удивительную девушку. Но она увернулась и бесшумно закрыла за собой калитку.
Идти к себе в гостиницу Левану не хотелось. Он долго бродил по спящему городу и даже заблудился в узких, кривых переулках старого Тбилиси, но это ничуть не обеспокоило его. Теперь он никуда не спешил. На сердце у него было легко и спокойно.
Он не знал, который час. Но когда по булыжной мостовой торопливо застучали копыта осликов и первые мацонщики в мохнатых шапках вынырнули из темноты, Леван понял, что скоро рассвет.
«Пойду к себе, посплю часок», — решил наконец Леван и, чтобы не сбиться с дороги, пошел по берегу Куры.
Он мог поклясться, что не искал сейчас этого дома! Но как бесконечно он обрадовался, когда увидел знакомую калитку. Леван присел на каменную ступеньку лестницы и закурил. К нему подошел ночной сторож, охранявший пивной ларек.
— Пора домой, гражданин. Все гуляки уже пошли спать.
— Немного отдохну и пойду, — сказал Леван.
— Смотри не засни, а то без сапог останешься.
«Заснуть? Перед этим домом не то, что сон, даже смерть не закроет мне глаза», — подумал Леван. И минуту спустя он так крепко и безмятежно спал, как не спал, наверное, с самого раннего детства.
Так, спящим, и застало его первое утро войны.
Во вторник двадцать четвертого июня Левана вызвали в военкомат и предложили немедленно выехать к месту формирования Грузинской дивизии.
В тот же день он передал трактор своему молодому напарнику и получил расчет.
Потом попрощался с товарищами по бригаде и пошел домой.
Выдался необыкновенно тихий вечер: всегда беспокойные тополя застыли у плетня, уныло свесив уши, и даже сухие листья лежат на крыше не шелохнувшись.
В Шираки редко бывают такие безветренные, глухие вечера. И от этого еще тяжелее на сердце у Левана — хоть бы гроза разразилась.
…Тишина на улице, еще тише в доме. Кажется, что даже ходики перестали тикать. Георгий не приехал с триалетских пастбищ. Он бы выжил из дому эту гнетущую тишину.
Трудно сейчас Левану. Да и старики, как назло, не хмелеют, будто они не вино пьют, а воду. Все молчат. Хоть бы заговорили наконец, запели… Тогда Левану легче будет попрощаться с матерью. Пришла пора разлуки, и сыну легче закрыть за собой дверь, когда в доме шумят, ходят, разговаривают.
А сейчас в этой жуткой тишине откуда взять столько смелости, чтобы подойти к матери и сказать: я ухожу.
Рано утром Захарий откупорил квеври, из которого брали вино только в особых случаях, и пригнал из стада двухлетнего барана. Он решил созвать близких родственников на проводы сына: пусть Леван немного повеселится, уходя на войну. Анука сперва согласилась, мигом замесила тесто, поставила на огонь котел с каурмой, но вдруг на нее вроде нашло что-то: Анука попросила Захария, чтобы он не звал гостей.
— Дай мне сегодня побыть одной с моим мальчиком, — сказала она.
Захарий рассердился, но попробуй отказать этой женщине. Только Тедо Хелашвили пригласили к обеду. Тедо был старым солдатом, он воевал еще в ту германскую войну, и Захария потянуло сейчас именно к нему. Хотелось с ним посидеть за столом, побеседовать. И вот сидят они, два старика, за накрытым столом, потихоньку потягивают охлажденное в родниковой воде белое вино. Анука хлопочет в соседней комнате, собирает сына в дорогу: она до края набила переметную сумку снедью, теплым бельем, табаком… Казалось, ничего не забыла. Она поставила сумку на балкон, но вдруг спохватилась, развязала и запихала какой-то крохотный сверток, да так торопливо, с оглядкой, что мужчины ничего не заметили.
К полудню Анука устала. Набегалась она сегодня и по двору и по соседям. То черных катушечных ниток в запасе не оказалось — пришлось одалживать, то вдруг она решила узнать, что из теплого белья берет с собой муж Вардико, потом всплеснула руками — пока бегала туда-сюда, в духовке када в черный уголь превратилась. Пришлось заново месить сладкое тесто и толочь орехи. И так час за часом, а когда присела немного передохнуть старая женщина, она как-то сразу надломилась и уже не могла подняться. Так и осталась она сидеть на краешке тахты в комнате Левана. Сидит она, положив усталые руки на колени и плотно сжав губы, чтобы не заплакать. А старики болтают о том и о сем и, конечно, нарочито громко, чтобы все слышала Анука.
— Ну и гады, подкрались темной ночью, думали спящих перебить. А наши не спали… Встретили как полагается. Говорят, пленных германцев не сосчитать, — сказал Захарий.
— Да, если так пойдет, недолго эта война протянется, — подыгрывает ему чуточку захмелевший Тедо.
— И я так думаю, дорогой Тедо. Пожалуй, наших мальчиков могут с полдороги вернуть. Скажут: не нужны, мол, опоздали, и без вас с врагом справились. Господи, сделай, чтобы так было!
Старики помолчали немного, закурили, налили друг другу вина, и Захарий сказал:
— Ты, Тедо, с кайзером воевал… Как ни говори, военный ты человек и должен знать, кто сильней — Гитлер или Наполеон.
— Ты еще спрашиваешь?! Конечно Наполеон.
— Я тоже так думаю и потому спокоен: что же нам бояться! Русские Наполеону шею свернули, а этому и подавно не поздоровится.
И тут Анука не выдержала — она громко хлопнула дверью и вышла на крыльцо.
— Куда же ты, Анука, — всполошился Захарий, — посиди с нами.
— Эх, вы, представление устроили, дурой меня считаете… Будто я радио не слушаю, — сказала Анука и вдруг разрыдалась.
— Мама, — бросился к ней Леван.
— Сказками меня успокаивают.
— Не надо, мама, на него сердиться, — вступился за отца Леван. — Мы все тебя очень любим. И знаем, какая ты сильная. А сейчас я пойду, мама.
— Постой, Леван, — окликнул его Захарий. — Мы тут поспорили с Тедо. А ты у нас грамотный, так вот будь судьей…
— Я спешу, отец.
— Постой, тебе говорю, тут дело недолгое. Я тебе всего один вопрос задам.
— Спрашивай, отец!
— Чем, по-твоему, человек отличается от животного?
Леван улыбнулся. «Чудит отец, что-то хочет на прощанье сказать, но, как всегда, начинает издалека».
— А ты не смейся, — хмуро сказал Захарий и посмотрел сыну прямо в глаза. Старик привык к тому, что сыновья понимают его с полуслова. — Я тебя серьезно спрашиваю.
— Это каждый школьник знает, отец. Помнишь, как у Чавчавадзе сказано:
Захарий кивнул головой.
— Хорошо сказал наш поэт, но не все. Далеко не все.
Леван. Животное стыда не имеет. А человек… Нет стыда и совести — нет человека. Так я понимаю.
Леван увидел, как дрогнул рог в руке старика и несколько капель красного вина упало на скатерть. Леван подошел к отцу. Они были почти одного роста, черноволосые, черноглазые, с одинаковым размахом плеч и лицом были поразительно похожи. Это сходство доставляло старику огромную, правда, никогда не выказанную радость.