Страница 43 из 83
— Вижу, рассердили тебя, Закро.
— Еще бы! С самой весны стоит засуха, изголодалось зерно, так и не смогло налиться. — Захарий сорвал колос, растер его на ладони. — Видишь, иные зерна так легки, что улетят вместе с мякиной, когда будем веять. Дай бог снять по четыре центнера с гектара. А учетчик, будь он неладен, написал на семь!
Гогуа нагнулся, раздвинул руками колосья.
— Погляди-ка, Закро, кое-где и тут попадаются камни. Скажи женщинам, чтобы расчистили поле перед комбайном, а то у нас ни одной целой деки не останется!
— Ладно, скажу, Климентий.
Они поднялись на пригорок у Соленого озера. Оглушительный стрекот кузнечиков стоял вокруг. Порой слышалось клохтанье перепелок. Из-за долгой засухи в Шираки в этом году было мало перепелов, и мальчишки-пожарники ходили за комбайном с разочарованным видом.
— Это ведь здесь Габидаури бросил серп, когда ты одолел его, Закро? — спросил Гогуа.
— Ты-то как можешь помнить об этом? Небось пешком под стол ходил в ту пору, — быстро ответил Надибаидзе.
Верно, мальчишкой я был, а все же очень хорошо помню, как Габидаури зацепился за куст ежевики и растянулся посреди поля…
Надибаидзе тепло улыбнулся.
«Хороший человек наш Климентий! — подумал он. — Всегда-то припомнит, кто чем в молодости отличился».
Гогуа уехал. Захарий присел в тени, и воспоминания — полусон, полуявь — окутали его.
До сих пор помнили в деревне состязание Надибаидзе со знаменитым жнецом — мачхаанцем Вано Габидаури. Да и как не помнить?
Прославил себя Захарий молодецкой работой. Что в сравнении с этим любое удальство на охоте, в джигитовке, на пиру?
В старину в Шираки лучшие жнецы славились наравне с непобедимыми борцами. Только слава жнецов была долговечнее потому, что дело их считалось более трудным.
Вано Габидаури мог сжать в день шестнадцать копей, и после такой работы у него еще оставалось достаточно силы, чтобы навалить снопы на арбу и отвезти на гумно.
В тот год немало искусных жнецов вызывали на состязание Габидаури, но все они были посрамлены мачхаанцем.
Габидаури сообщили, что молодой Надибаидзе петушится и равняет себя с ним. Мачхаанец в ответ улыбнулся: «Что ж, и муха жужжит, а меду от нее не дождешься!»
И тот и другой были рослыми, крепкими молодцами, только у более молодого Надибаидзе опыта в работе было меньше.
В то утро Захарий взял с собой из дому только вымоченный в крепком уксусе чеснок, чтобы на весь день приглушить жажду.
Габидаури дожидался его у края поля.
— Начнем? — спросил Надибаидзе.
— Начнем, — ответил Габидаури, снял с плеча маленький пестрый хурджин, с силой размахнулся и швырнул его в поле.
На том месте, где упал хурджин, жнецу разрешалось сделать первую передышку. Расчет Габидаури был прост: закинуть хурджин подальше, чтобы с первого же захода утомить соперника и оставить его позади. После этого Захарию не оставалось бы ни минуты времени для отдыха. Это был испытанный прием Габидаури.
Но вот размахнулся Надибаидзе. Пестрой птицей взлетел хурджин и упал на десять — двенадцать взмахов серпа дальше отметки Габидаури.
Понял тогда мачхаанец, что борьба предстоит нешуточная.
Он искоса глянул на соперника и скинул чоху.
Сначала, пока не разошлись руки, оба шли вровень, плечо к плечу, словно каждый пробовал силу соперника.
Солнце поднялось уже высоко. Жнецы все еще не отставали друг от друга, но вот Габидаури как-то по-особенному повел плечами и напустился на ниву, как огонь во время полевого пожара. В мгновение ока срезал он пучок, обвивал его свяслом, отбрасывал, и серп снова сверкал среди колосьев.
Любо было поглядеть, как легко, без всякой натуги, валит густую ниву этот жнец-богатырь.
Через полчаса он уже настолько опередил соперника, что крестьяне, пришедшие поглядеть на состязание, разошлись по своим делам. Разве теперь кто-нибудь в состоянии побить Габидаури?
Только они ошиблись…
Когда все уже считали мачхаанца победителем, Захарий Надибаидзе пошел своим главным козырем. Прежде чем захватить колосья левой рукой, он широко подгребал их левой ногой и каждым взмахом серпа срезал вдвое больше хлеба, чем его соперник.
Крестьяне удивились — не думали они, что молодому Надибаидзе известен этот давний секрет ширакских жнецов.
Габидаури заработал еще яростнее. Он повязал лоб ватным потничком и рванулся вперед — да как рванулся! Точно молния, сверкал среди нивы и немолчно звенел его серп.
Зато Надибаидзе забирал при каждом взмахе столько, сколько могли взять два жнеца. Он приседал, подтягивал левой ногой к своему серпу такую охапку колосьев, что иной вязальщик затруднился бы скрепить ее свяслом.
Габидаури шел пока еще впереди, но видно было, что при всей своей удивительной быстроте он ничего не сможет поделать против хитрого приема Надибаидзе. И в самом деле, к полудню мачхаанец настолько устал, что временами уже не жал, а стоял и попусту размахивал серпом — ошалелый, ослепший от пота, заливавшего его глаза…
Под конец бедняга зацепился за ежевичный куст и упал. Затем с трудом поднялся он на ноги, глянул на соперника, уже дошедшего до конца поля, отбросил серп и принялся вязать снопы — такой у них был уговор…
«Эх, то было давно… А теперь по всей бескрайней Ширакской степи серп пускают в дело, если нужно обкосить поле по краю…» — подумал Захарий, достал из кармана продолговатый камень и стал точить лезвие серпа. Смех разбирал его: «Хороший человек Гогуа! Здорово он расправился с Рыжим Дата». Долго деревня будет помнить эту историю: кладовщика колхоза «Надежда крестьянина» Дата Канчашвили односельчане прозвали Рыжим Дата. И не зря — борода и усы его были жаркого цвета хорошо начищенной меди. А кроме того, в Калотубани был и другой Дата Канчашвили — Черный Дата, старший пастух буйволиного стада.
Ни одна морщинка не пролегала на холеных щеках Рыжего Дата, хотя возраст был у него немалый. Глаза его постоянно лучились приветливой улыбкой, голоса он никогда ни на кого не повышал, поговоришь с ним — ягненок, и только.
Двенадцать лет человек в колхозе и ни разу за все это время не ходил за плугом, не держал в руках мотыги. Лишь изредка, и то больше для собственного развлечения, возился он на приусадебном своем винограднике, но так, чтобы, боже упаси, не перетрудиться. Подвяжет, бывало, к проволоке упавшую лозу, обрызгает листья медным купоросом и, отдуваясь и покряхтывая, ложится на коврик, заранее постеленный его заботливой женой в тени под старой шелковицей. Засыпал он мгновенно, и кроткая улыбка застывала на его пухлых полуоткрытых губах.
— Смотри не простудись, — кричала жена с балкона, и на плечо Рыжего Дата мягко падал сложенный вдвое пуховый полушалок.
Жизнь он себе устроил спокойную, сытую. Чем он только не заведовал за эти двенадцать лет: и продовольственным складом, и винным погребом, и колхозной гостиницей. к высоким должностям он никогда не тянулся. Как-то хотели избрать его председателем сельсовета, но Рыжий Дата решительно отказался: «Куда мне, я человек малограмотный, темный, оставьте меня в покое».
Рыжий Дата знал, какой иконе молиться. Умирай он с голоду, все равно зернышка из колхозного амбара не возьмет. Сколько раз неожиданная ревизия подымала его с постели. И ничего. Все в ажуре: и зерно, и овечий сыр, и мед, и масло. И вина в марани было всегда столько, сколько должно быть: ни литра лишнего, ни капли недостачи. Перед колхозом Рыжий Дата был всегда чист как стеклышко, зато не считал за грех, если при раздаче зерна колхозникам весы его нет-нет да и приврут немножко. Берет человек вино — можно его немного разбавить водой или примешать к меду для веса кукурузную муку.
Рыжий Дата не любил попусту тратить время. Его редко видели на дружеских пирушках, ему всегда было недосуг поговорить с соседом, а в нарды он играл либо на деньги, либо если с ним желал сразиться кто-нибудь из начальства.
Однажды в гостях у заведующего сберкассой Рыжий Дата сел играть в нарды с председателем райисполкома. Хозяин дома, разумеется, держал сторону почетного гостя— стоял у него за спиной и старательно подсказывал ему ходы. Рыжий Дата некоторое время терпел, а потом отозвал хозяина в сторону и сказал с раздражением: