Клинок без ржавчины

— «Хорошо поет», — подумал он и прислушался.

Давно не слышал Леван эту старинную горскую песню. В детстве, когда ему случалось заболеть, его не радовали ни леденцы, ни живой барашек с накрашенным лбом; одного только просил он у матери — спеть эту песню. Она была для него самым лучшим лекарством. Грезами его детства владел храбрый витязь — сраженный врагом, он метался на берегу Бусни-чала, просил напиться и брал с Левана клятву отомстить за него. Затаив дыхание вслушивался Леван в печальный напев своей матери:

То ли от волнения, то ли от жара лицо его пылало, и он шепотом спрашивал у матери, почему побратимы должны снять оружие…

— Таково предание, сынок. Однажды, говорят, кистины убили нашего чабана, а он был единственным сыном у матери. И вот пришел в дом побратим убитого, чтобы посочувствовать горю. Несчастная женщина выхватила у него кинжал из ножен и пронзила себе сердце. С тех пор и повелось, сынок: входя в дом, где горе, мужчины снимают оружие и оставляют его за дверью.

пела женщина за изгородью, и, как когда-то в детстве, сердце Левана тревожно забилось. «Кто ж это поет его любимую песню?» И он пошел на голос, таясь за деревьями, чтобы не вспугнуть певицу.

Над изгородью показалась Гогола. По-видимому, она еще раньше приметила идущего по переулку молодого Надибаидзе.

— Чего ты там прячешься, укротитель буйволов? — спросила девушка, и в ее голубых глазах вспыхнул насмешливый огонек.

— Тебя слушал, Гогола, — сразу признался Леван.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Птичка сказала…

— А больше она тебе ничего не сообщила?

— Нет. Остальное, говорит, Гогола сама тебе скажет.

— Вот как! Умная птичка, — одобрила Гогола и смело ответила Левану улыбкой на его улыбку.

Двух сыновей имел Захарий Надибаидзе. Непохожи были братья друг на друга — с первого взгляда никто не признал бы в них детей одного отца и одной матери.

Черноволосый и темноглазый Леван, одинаково сдержанный в горе и в радости, был точным слепком со своего отца.

Нелегко было найти ключ к его сердцу, но уж если он назвал тебя братом или другом, то, как говорится, будь ты соринкой у него в глазу, он даже не моргнул бы глазом.

Человек большой души, он отличался постоянством и терпимостью в дружбе. Зато, когда он обнажал меч, ни хлеб-соль, ни слезы, ни мольбы не могли заставить его вложить клинок обратно в ножны.

Белокурый и голубоглазый Георгий походил скорее на мать. Только нрав у него был более горячий и терпения Ануки не хватало.

Раз десять на дню менялось у него настроение. Любая безделица могла его обидеть, и такого же пустяка бывало достаточно, чтобы он вдруг разошелся вовсю. И не было тогда удержу его молодому веселью.

Быстро он находил друзей и так же быстро терял их.

В одном лишь братья Надибаидзе походили друг на друга: оба горячо любили мать и вечно заглядывали ей в глаза — как бы чем-нибудь не огорчить.

С отцом они были на товарищеской ноге. Бывало, набедокурят где-нибудь — тотчас же бегут к Захарию, рассказывают обо всем и подсылают к матери, чтобы выпросил для них прощение — в самый последний раз…

С отцом они могли и шуткой перекинуться, и поспорить, но посмели бы они матери сказать слово наперекор! Стоило Ануке повести бровью, как саженные молодцы вытягивались перед ней в струнку.

Иногда отец и сыновья втроем удирали из дому, чтобы выпить в духане у парома, а вернувшись домой, долго спорили, кому первому войти.

Старший брат работал трактористом в Калотубани. Он был еще в третьем классе, когда дядя его, Ниния Надибаидзе, привел в деревню первый трактор.

Увидев эту машину, маленький Леван забыл все на свете. Сверстники его после школы играли в мяч во дворе старой церкви или гурьбой шли на Алазани купаться, а Леван, захватив кусок хлеба с сыром, убегал в степь, чтобы разыскать трактор своего дяди, или простаивал до сумерек на пригорке Милари, глядя вдаль, на пыльную дорогу…

Мальчишка этот напомнил мне времена моего детства.

Когда мне было лет десять-двенадцать, я не знал большей радости, чем приезд моего дяди.

Едва его каурая лошадь появлялась в конце нашего тенистого проулка, как у меня замирало сердце. Время, которое нужно было дяде, чтобы подъехать к нашему дому, сойти с лошади и расцеловать меня, казалось мне вечностью. Но вот дядя подхватывал меня и сажал в седло.

— Поезжай потихоньку, пусть лошадь остынет, — говорил он, укорачивая стремена по моим ногам.

А если дядя был немного навеселе, то давал мне и плетку.

— Не езди далеко, сорванец! — наказывала мне мать.

— Можно до парикмахерской, дядя Нико?

— Можно.

Медленно, едва сдерживая себя, я поворачивал лошадь и шагом доезжал до конца нашего проулка. Зато потом, когда наш дом скрывался за деревьями, я нахлестывал дядину кобылу что было силы и мчался как бешеный по селу, размахивая плеткой.

На полном скаку проносился я перед самыми дверьми парикмахерской, где работал Гиго — так звали ученика парикмахера, моего удачливого соперника во всех наших играх и затеях.

Мы с ним были сверстниками. В карманах у этого мальчишки водилось все, что душе угодно. Рано утром он появлялся возле нашего двора; вытаскивал из кармана то перочинный нож, то футляр от часов, то рогатку, давал мне полюбоваться издали своими сокровищами и уходил не иначе, как убедившись, что я готов лопнуть от зависти.

Зато у Гиго не было дяди с верховой лошадью.

Когда, вздымая тучи пыли, я пускал своего коня галопом перед парикмахерской, мой соперник глядел на меня с разинутым ртом. Эти минуты были самыми лучшими в моей жизни, и если даже мать потом запирала меня на весь день дома, то я не печалился: на сегодня счеты мои с Гиго были сведены.

Как похоже и в то же время не похоже было мое детство на детство Левана!

…С балкона Надибаидзе видна была усадьба ширакской МТС с приземистыми, беленными известкой строениями мастерских и потемневшими от дождей палатками, разбросанными по просторному лугу.

Возвращаясь с полей, тракторы проходили вереницей мимо дома Надибаидзе.

Сначала издалека доносился глухой гул, и стекла галереи отвечали на него тонким дребезжанием. Гул постепенно усиливался. Теперь уже дрожал и сотрясался весь дом. Лишь после того как тракторы въезжали во двор МТС, снова можно было расслышать жужжание пилы на лесопилке и рокот движка маленькой электростанции.

Леван встречал трактор своего дяди у ворот и, пока Ниния обедал, возился с машиной: обтирал ее ветошью, соскребывал присохшую к крыльям грязь… Потом усаживался в кабину, брался за рулевое колесо, передвигал рычаги…

Соседские мальчишки глазели на Левана с разинутыми ртами — точно так же, как глазел на меня когда-то ученик парикмахера.

Как-то случилось, что Ниния уехал на все лето работать в Цнорис-Цкали. Мальчик огорчился, но в его возрасте, как известно, огорчения не вечны. Вскоре он подружился с трактористами колхоза «Гамарджвеба» и все свое свободное время вертелся около них.

Сначала Леван был на побегушках: его то и дело посылали в столовую за пивом и папиросами. Мальчишка безотказно выполнял любое поручение — лишь бы завоевать расположение трактористов.

Вано Чохели первым заметил страстную любовь мальчика к машинам. Время от времени он подзывал Левана и поручал ему какое-нибудь несложное дело. И как же сияли глаза у паренька, когда он заливал воду в радиатор или набивал смазкой какую-нибудь пресс-масленку.