Страница 39 из 83
— Эх, попить бы теперь из нашего молитского источника, — вздохнул он, возвращая котелок.
— А из источника бессмертия не хочешь? — рассмеялся Дубов. — Пей, нечего привередничать!
— Умру от жажды, а эту воду пить не буду. Не могу.
Дубов напился из котелка, вытер мокрые усы и прилег в тени вагона.
— Давно ты в Шираки? — спросил он.
— Два месяца.
— Поживи еще два, и, верь мне, наша вода покажется тебе вкуснее ключевой.
— Не то что два месяца, — две жизни проживу, а все равно и к воде этой не привыкну, и к вашей пустыне!
— Не спеши, друг! Ты еще увидишь, какой она бывает, наша красавица степь… Привораживает она человека. Я ее и на райские сады не променяю. Только обжить ее нужно.
Тракторист Николай Дубов родился и вырос в Шираки. Человек, который положил здесь начало его роду, служил в русских войсках, защищавших Грузию в начале девятнадцатого века от вражеских набегов. Многие из ветеранов кавказских войн, отслужив свой долгий солдатский срок, навсегда остались в Грузии. Одни выписали жен и детей из России, другие обзавелись семьями здесь. Так появились на восточных окраинах Грузии поселения отставных русских солдат: Свеченовка, Михайловка, Дубовка и другие. Сынам Дона и Волги Шираки пришелся по душе, он чем-то напоминал им родные просторы.
Дубов свободно говорил по-грузински, чуть заметный русский выговор придавал его речи какую-то своеобразную мягкость и певучесть. Манучару сразу понравился этот немолодой, рассудительный человек. И говорит он неторопливо, и походка у него степенная — идет по деревне таким медленным шагом, словно вспахал уже все поля на свете и больше некуда ему спешить.
Дубов хорошо понимал состояние Манучара. Нелегко горцу привыкнуть к степной жизни. Но он знал и другое: слова тут не помогут. Земля сама сделает свое дело. Он не раз бывал в горах и видел, как, с трудом удерживаясь на крутых склонах, крестьянин возделывал крохотное поле шириной в две бурки.
— Подожди немного, Манучар, — сказал он. — Прирастет твоя крестьянская душа к нашей степи…
Так оно и случилось.
Манучар глазам своим не поверил, когда весной с полей сошел снег и миру открылось ярко-зеленое море хлебов. Широко и привольно раскинулось оно, ничем не стесненное в своем разливе — ни горами, ни ущельями, ни межевыми канавами. Эти необозримые возделанные поля радовали сердце Манучара, рождая в нем ощущение великого порядка, преобразившего всю при-роду.
Первое время Манучар работал прицепщиком. С утра до вечера ходил он за агрегатом Дубова. Смотрел на отполированный землей лемех и пел:
— Что, горец, душа на место стала? — сказал ему как-то за обедом Николай Дубов.
Манучар ничего не ответил, только скупо улыбнулся в свои густые, прокуренные усы.
Прошло два года. Теперь и вспоминать не хотелось Манучару, как жили они там, в горах, в старой деревянной лачуге. Зимой в ней было холодно — и девочки перед сном кидали жребий, кому лечь первой, чтобы согреть постель.
У Манучара были три дочери. Две старшие вышли замуж вскоре после переезда в Шираки, а младшая — Гогола — неожиданно для отца стала зоотехником. Не этого желал Манучар для своей любимой дочери. Но разве поймешь сейчас детей! Они выбирают такие пути, что просто диву даешься. Золотая медаль открывала Гоголе двери Тбилисского университета, а она — эта хрупкая, красивая девочка — пошла работать на далекую приалазанскую буйволиную ферму.
«Белый ангел среди черных дьяволов», — говорили про нее в деревне.
Разбудило Гоголу громкое щелканье соловья. Девушка удивленно открыла глаза и посмотрела на клетку. Много месяцев упорно молчал маленький певец и вот неожиданно запел с такой чарующей силой, что Гогола счастливо улыбнулась.
«Хорошая примета», — подумала она.
Девушка умылась, надела свою пеструю блузку и стала укладывать косы. Обычно она тратила на утренний туалет немного времени, но сегодня она не могла расстаться с зеркалом, задумчиво улыбаясь своему отражению. Потом достала из шкафа свое праздничное винного цвета платье и в одно мгновение переоделась.
— Лошадь я уже вывела, — сказала Магдана, заглядывая в комнату дочери. — Ты что так вырядилась?
— Гостей на ферму ждем из Тбилиси, — ответила Гогола. — Ты расседлай коня, я поеду на попутной машине.
— Нино не подождешь? Она тоже хотела на ферму.
— Я спешу, мама. Надо еще кое-что приготовить для гостей. — Гогола отвернулась, чтобы скрыть свои не умеющие лгать глаза. Никаких гостей сегодня на ферме не ждали. Но пусть мама простит ей эту маленькую неправду. Зато всю дорогу она будет одна и одна, без спутницы, пройдет мимо двора Надибаидзе.
Обидно, ей-богу, как иногда не владеешь собой. А ведь уже не школьница, двадцатый год пошел. Как будто ничего особенного и не произошло тогда на берегу Алазани, а вот никуда не денешься от тех горячих, смелых глаз. Они неотступно следуют за тобой и неодолимо тянут к себе.
Настроение Гоголы изменилось, как только она вышла на улицу. Нелепо, что она идет на работу разряженная, точно на гулянье. Девушка наклонила голову и быстро зашагала вдоль запыленных изгородей.
У дома Надибаидзе стоял грузовой автомобиль, но во дворе никого не было. Только возле правления сидели на скамье какие-то люди и смотрели на дорогу. «Что с тобой, глупая», — сказала она самой себе и немного постояла за тутовым деревом, чтобы переждать, пока краска сбежит с пылающих щек. Потом она почти пробежала мимо правления, но Левана не было и здесь. Девушка облегченно вздохнула, словно избавилась от какой-то опасности.
За околицей она остановила попутную машину.
За рулем сидел незнакомый парень с почти черным от загара лицом и с такими ослепительно белыми зубами, что, кажется, только они и видны были в сумраке кабины…
— Мне до озера.
— Хоть до Каспийского моря, — сказал парень, с трудом открывая неподатливую дверцу кабины.
Взметая клубы красноватой пыли, машина помчалась мимо опустевших садов. Собрав урожай, люди недавно ушли отсюда, и только птицы смело кружились над растрепанными деревьями, под которыми желтели вдавленные в землю листья. Легкой грустью повеяло на Гоголу от этих сразу потускневших садов.
Вдруг парень резко затормозил; облако пыли мгновенно накрыло всю машину.
— Я сейчас, — сказал парень.
Гогола подождала, пока пыль немного осела, потом выглянула в окошко и увидела разбросанные по стерне невысокие свинцово-пепельные холмики минеральных удобрений, а за ними женщин с ведрами в руках.
Пройдя несколько шагов, парень нагнулся и что-то подобрал с земли, затем подошел к одной из женщин. Лица ее нельзя было разглядеть: оно было закрыто платком. Парень о чем-то горячо заспорил с женщиной; та вдруг бросила ведро, решительно вытерла руки о подол платья и направилась к стоящей на краю дороги арбе.
Шофер возвратился мрачный. Некоторое время он молча вел машину, и только две глубокие сердитые складки сходились и расходились на его переносице, придавая юному лицу такое строгое выражение, что Гогола невольно улыбнулась. Но, видно, он был не из молчаливых. Нагнув голову, парень отер о плечо свое потное не столько от жары, сколько от волнения лицо, правой рукой достал из кармана крупные, с грецкий орех, серые камешки и возмущенно сказал:
— Вот, смотрите! Этими булыжниками улицы мостить, а они… поля удобряют. Я им говорю: просейте, а они руки мне свои показывают. Жалуются: от солей кожа на них потрескалась. Рукавицы требуют. В прошлом году женщины из седьмой бригады так кусками и разбросали удобрения по полю: дожди, мол, пройдут — они сами рассыплются. А дождя не дождались. Вот и сожгли землю, снизили урожай. И сейчас то же самое делают. Разве это работа?!
В кабине было душно, пахло горячим железом и бензином. У Гоголы слегка кружилась голова, и, признаться, не очень хотелось разговаривать. Но парень, казался таким огорченным, что молчать уже было как-то неудобно.