Страница 38 из 83
Захарий привстал в стременах. Он увидел, как Леван сошел с коня и, пробираясь сквозь заросли, по пятам преследовал буйвола, пока не выгнал его в чистое поле.
«Теперь уже не уйдешь!» — подумал старик и пришпорил жеребца. Но Ворон вдруг круто повернул назад и понесся навстречу Левану. Шерсть на боках у буйвола взмокла и сбилась в комья. Из раздутых ноздрей со свистом и храпом вырывался воздух. Захарий испугался, он знал, как опасна ярость затравленного животного.
Осадив коня, он крикнул сыну:
— Осторожно! Уйди с дороги!
Но Леван не сдвинулся с места. Может, не слышал отца. Он только быстро огляделся и намотал на руку конец аркана.
— Уйди! Затопчет! — снова закричал Захарий.
Низко опустив голову, почти касаясь рогами земли, по луговине мчался разъяренный буйвол. Из-под копыт его градом разлетались камешки и подсеченная под корень трава.
«Вот и не верь дурным снам», — подумал Захарий. Черт знает, что привидилось ему сегодня ночью: будто ел он сырое мясо и будто…
«Ворону уже осталось до Левана пять скачков… Три… Два…» — с замирающим сердцем считал старик, но в то самое мгновение, когда Захарий в страхе зажмурил глаза, Леван отскочил в сторону и метнул аркан. Веревка тотчас же натянулась, как стальная струна, и юноша сорвался с места, словно подхваченный вихрем…
Позднее Леван сам не мог вспомнить, как он тогда удержался на ногах. Ему удалось на бегу размотать и ослабить веревку, и не успел буйвол снова натянуть ее, как Леван откинулся назад и что было силы дернул аркан. Ворона чуть подбросило вверх, и он, как подкошенный, рухнул на землю.
— Ну и смелый парень! — послышался за спиной Захария звонкий девичий голос.
Старик оглянулся. По ту сторону заросшей дренажной канавы он увидел Гоголу Угрехелидзе — младшего зоотехника буйволиной фермы. Правой рукой она сдерживала разгоряченного коня, а левой торопливо застегивала распахнувшийся ворот клетчатой блузки.
— А, здравствуй, доченька. Видела? — спросил старик, еще не придя в себя после пережитого волнения.
— Да, видела, — задумчиво ответила девушка, слегка щурясь от яркого полуденного солнца.
— То-то же! — засмеялся старик, очень довольный, что самая красивая девушка в деревне была свидетельницей того, как Леван свалил, точно чурку, огромного буйвола.
— Откуда этот парень? Новый пастух?
— Это мой старший сын, Леван. Вернулся из армии. Бедовый парень.
— Вот и пришел конец нашему Ворону, — вдруг вздохнула Гогола, и на мгновение улыбка сбежала с ее лица.
Многим парням в Ширакской степи мешали спокойно спать это лицо чудесного цвета белой магнолии и эти обвивающие голову, туго заплетенные иссиня-черные косы.
Хороша была Гогола! Даже то, что она, как и все горские девушки, сидела по-мужски в седле и была одета, как мальчишка — в пеструю блузку и вылинявшие спортивные брюки, — не портило ее удивительно юной женственности.
Беспощадное солнце Шираки не тронуло загаром ее лица — только на щеках слегка розовела чистая кожа, словно к молоку примешали две капли красного вина.
Захарий подъехал к девушке и, как всегда, за руку поздоровался с ней. Не многим сверстникам Гоголы оказывал старик такое уважение.
Тем временем Ворона уже привязали к кизиловому дереву, и Леван ушел в заросли искать своего коня. Плененного буйвола все еще била мелкая дрожь, и пастух, что-то ласково приговаривая, пытался его успокоить.
— Здравствуй, Мито! — приветствовала его Гогола. — Как жизнь?
— Какая у нас жизнь, красавица? На горе нам тебя мать родила! — воскликнул парень, стараясь придать своему лицу скорбное выражение.
— Что ты все бранишь меня, Мито? Что я тебе сделала? — рассмеялась девушка.
— Ты еще спрашиваешь! За целый год в деревне ни одной свадьбы не сыграли… все из-за тебя! Женихи по тебе сохнут, а бедные невесты в девках старятся. Правильно я говорю, дядя Захарий?
— Да ты скажешь! — отмахнулся старик.
А девушку, видимо, смешил и радовал этот разговор. Яркие, чуть припухлые губы ее улыбались дружелюбно и безмятежно, и Мито, самодовольно ухмыляясь, соображал, чем бы еще позабавить Гоголу. Но вдруг она нахмурила брови и густо покраснела. Мито удивленно оглянулся. Позади него стоял Леван и с таким жадным восхищением смотрел на девушку, что она опустила голову и в смущении стала выбирать колючки репейника из спутанной гривы коня. Никто из знакомых парней не смотрел еще так на Гоголу. Она растерялась. Рассердиться! Сказать: не смейте так смотреть!..
Выручил девушку Ворон. Он с такой силой дернул головой, что веревка затрещала, красные ягоды кизила посыпались на землю.
— Давай, отец, твою веревку! — крикнул Леван.
Мужчины принялись усмирять буйвола.
— Ну, я поехала. Прощайте, — негромко сказала Гогола и повернула коня.
Девушка медленно ехала по проселку, щеки у нее все еще горели, ей было душно, и она снова расстегнула ворот блузки.
Отец Гоголы, имеретинский крестьянин Манучар Угрехелидзе, в предвоенные годы покинул свою деревню в горах Молити и переселился в Ширакскую степь. Родичей его тянуло к Черноморскому побережью, они строились поближе к морю, в Колхидской долине. Что и говорить — по душе были Манучару приморские селения, зеленеющие летом и зимой чайные плантации и апельсиновые рощи, цветущие на склонах невысоких холмов, придающие земле неувядаемую, вечную молодость. Здесь и люди, казалось, не так быстро старели — столько радости и красоты вносили в их жизнь эти чудо-сады с никогда не опадающими листьями.
Полвека прожил Манучар среди угрюмых молитских скал, и сейчас, осмотрев отведенные переселенцам места, он так был очарован природой Черноморья, что, вернувшись домой, поспешно стал готовиться к переезду. И как раз в эти дни навестил Молити свояк Манучара — Адуа Гецадзе, работавший каменщиком в Ширакской степи.
Когда гость и хозяин сели за стол и выпили немного, Адуа вытащил из кармана целую пачку фотоснимков и похвалился:
— Вот гляди, какие дома я понаставил. Богатая сторона этот Шираки, — продолжал он. — Скачи хоть весь день на коне, не встретишь ни межи, ни изгороди. Простор! Земли — непочатый край; засевай, сколько сумеешь засеять, — тебе только спасибо скажут.
В этот вечер и решилась судьба Манучара. Он распрощался с родичами, державшими путь к морю, и отправился вместе со свояком в Шираки.
Впервые увидел Манучар бескрайние просторы Ширакской степи в конце лета, после уборки урожая, и сердце у него упало.
«Куда ты меня завез!» — упрекнул он свояка и целый день ходил мрачнее тучи, угрюмо оглядывая бурые, выжженные зноем поля.
Год выдался тяжелый, засушливый, во всей степи нельзя было найти травинки длиной в два пальца, чтобы прочистить забитую табаком трубку. Голая степь нагоняла на Манучара тоску — нигде ни леса, ни реки, даже кустика не встретишь, чтобы укрыть голову от палящего солнца. Только пыль и зной. Зной и пыль.
«Через шелковое сито просеяли, что ли, эту землю — ну и тонко же ее перемололо!» — ворчал подавленный горец и со страхом глядел, как даже в безветрие сама собой поднималась в воздух распавшаяся на мельчайшие частицы почва. Был полдень, а казалось, что уже наступили сумерки — так мало солнечного света пробивалось сквозь серую завесу пыли.
Ни Алазанская долина, ни поля Ташискари, ни заливные луга в нижнем течении Риони — словом, ни один из уголков Грузии, когда-либо виденных Манучаром, не был похож на Шираки. Это была почти пустыня — безлесная, безводная, сливавшаяся где-то в туманной дали с бледно-голубым небом.
Однажды Манучар и Николай Дубов перевозили жилой вагон трактористов в Зиличи. Поля Зиличи — самое жаркое и сухое место во всей Грузии.
Манучара мучила жажда. Ему все мерещились роднички, бьющие в скалах Молити. Какая там студеная вода! Наполнишь стакан, и стекло будто инеем покрывается…
В полдень они добрались до бочки с водой. Дубов наполнил котелок и протянул его Манучару. Вода была теплая, солоноватая, с крепким привкусом гнилого дерева. Хуже лекарства! Манучар страдальчески поморщился.