Клинок без ржавчины

Щелкнули затворы, и все двенадцать солдат вскинули винтовки к небу. Грянул удивительно дружный залп. Найди теперь, кто убил чатара!

Военно-полевой суд приговорил двенадцать солдат, бывших в это время в траншее, к десяти годам каторги, но суд просчитался в сроках, — через три года их освободила Советская Армия.

Капитан давно закончил рассказ. Над рекой плыла все та же песня:

Вдруг в большом волнении я посмотрел на капитана:

— Капитан, скажите… А вы не один из тех двенадцати?

— Это не имеет значения, — ответил капитан, надевая фуражку. — Спите, а я схожу узнаю, когда наконец будет катер.

Мцхета,

1963–1968

Клинок без ржавчины

Перевод Э. Фейгина

Клинок без ржавчины

Всякий, кому осенью тысяча девятьсот сорок третьего года пришлось побывать в селе Передоль на Тамани, помнит, наверное, высокую седую женщину в черном. В те дни по длинной передольской улице часто проходили бойцы Приморской армии. Женщина эта неизменно появлялась с крынкой холодного молока или простокваши и с горячими лепешками из кукурузной муки. Она молча угощала солдат, присевших в тени, у края дороги, и, не вмешиваясь в неторопливую беседу уставших людей, стояла в сторонке, прижав к губам конец черного платка. На благодарность она отвечала только печальной улыбкой и уходила, так и не сказав ни слова.

Я слышал об этой женщине от одного моего товарища, а вскоре мне и самому довелось встретиться с ней.

— Спасибо, мать, за угощение, — сказал я, возвращая женщине пустой кувшин. Она вдруг нарушила свое молчание и спросила меня:

— Ты грузин, сынок?

Я кивнул головой.

— Пойдем, — сказала она. — Это тебе нужно знать… Я очень торопился, но столько горя было в глазах, в голосе и в сурово сомкнутых губах женщины, что я не решился ей отказать.

Она ввела меня в какую-то разоренную усадьбу. Мы прошли мимо каменного дома с зияющими дверями и окнами, мимо колодезного сруба с обуглившимся журавлем, мимо обгоревших сливовых деревьев и попали на задний двор, окруженный живой изгородью из кустов шиповника, до которых огонь не сумел добраться. Красные ягоды шиповника были покрыты копотью. Та же копоть лежала и на белой гальке, окаймляющей могильный холмик.

Женщина подвела меня к простому деревянному кресту, к которому была прибита фотография молодой девушки, и проговорила тихо, без слез:

— Ты идешь в бой, сынок. Я хочу, чтобы ты узнал, как погибла моя дочь. Назови ее имя, когда пошлешь врагу свою первую пулю. Ее звали Марией…

Глава первая

Извилистые дороги войны свели меня с Ладо Вашаломидзе на Кубани.

Однажды меня послали встретить новое пополнение нашей дивизии. Триста человек, в большинстве грузины, накануне ночью перешли через перевал Кабардинку и теперь, после утомительного похода, отдыхали в селе Курчанка.

Прежде чем я нашел своих земляков, сумасшедший вездеход долго кружил меня по пыльной степи без пути-дороги. В этом краю почти все села назывались Курчанка.

Мы проехали Верхнюю Курчанку, Нижнюю Курчанку, Новую, Старую, Большую и даже Горную Курчанку, расположенную на невысоком холме. Но грузинских бойцов нигде не оказалось. Когда мы уже почти совсем потеряли надежду найти их, девушка-регулировщица сказала нам, что, кажется, есть еще одна Курчанка — вон там, за теми зарослями камыша.

Было около полудня, когда машина, обогнув небольшое обмелевшее озеро, въехала в седьмую по счету Курчанку.

Помню притаившиеся в садах белые домики, желтые тыквы на соломенных крышах и старую хромоногую лошадь, которая с трудом ворочала огромное колесо артезианского колодца.

— Мамука! — кричал солдат, стоявший на колодезном срубе. — Отвяжем-ка эту старушку, закрутим сами колесо, а то помрем без воды.

Сержант Алеша Голиков радостно кинулся ко мне. Он сопровождал маршевые роты до самого Геленджика.

— Не люди, а львы. Я, признаться, тревожился за пожилых. Как ни говори — перевал… Но ни один человек не отстал в пути. Всех привел… Ну что, пообедаем?

— Устал я с дороги, отдохну немного.

— Отдыхай, а я пока побреюсь.

Голиков принес пустой ящик из-под снарядов, поставил на него зеркальце, а затем, сняв с себя ремень, сунул один конец его в руки какому-то солдату и стал править бритву.

С Алексеем Голиковым я познакомился почти в самом начале войны. Ему было за тридцать. Лесоруб и охотник, он двенадцать лет провел в лесах Карелии, и в память об этих годах остался у него глубокий шрам над левой бровью — однажды у товарища сорвался с рукоятки топор и задел его. Худощавый, жилистый Голиков умел ходить почти неслышно, с той легкостью, которая дается долгой жизнью в лесу. Две прямые борозды на опаленных солнцем щеках и плотно сжатые тонкие губы делали его лицо строгим, но глаза у него были спокойные, добрые. Трудно было поверить, что эти глаза не раз глядели смерти в лицо.

…Я умылся у колодца, потом расстелил шинель под плетнем на запыленной траве и прилег.

С утра нас томило кубанское пекло. Облака висели низко над землей, собиралась гроза, духота была нестерпимой. В тишине знойного полдня глухо громыхали отдаленные разрывы снарядов.

На берегу озера матросы яростно сдирали с себя одежду — полосатые тельняшки и синие полотняные брюки взмывали в воздух и падали на траву, как большие подстреленные птицы.

Уставшие солдаты маршевого батальона, спасаясь от жары, разместились в скудной тени живой изгороди. Одни уже безмятежно храпели, другие писали письма или доедали остатки домашней снеди, а кто от нечего делать рылся в вещевом мешке, что-то доставал оттуда, вертел в руках, разглядывал, точно новинку, и укладывал обратно.

— Странное дело, — услышал я рядом с собой чей-то голос. — Вот лежу, не двигаюсь, даже ни о чем не думаю— и все-таки обливаюсь потом. Что это, солнце или геенна огненная?

Я поднял голову. Невдалеке от меня лежал рослый, могуче сложенный, крепкий человек. Мне сразу бросились в глаза его орлиный нос и высоко вздернутая левая бровь. Давно не бритая борода и усы не могли скрыть мужественной красоты его лица.

Хорошая была у него внешность. И не одна только внешность. Что-то очень привлекательное и доброе почувствовал я в его доверчивых глазах, в ласковом, певучем голосе, и я тотчас же отозвался:

— Да-а, Кубань-матушка.

— А какой край! Не думал, что здесь такие виноградники, — сказал он и подвинулся ко мне на локтях. — Правда, насчет вина не скажу — не довелось попробовать. А маджари из здешнего винограда прекрасное.

— А откуда взялось маджари, парень?

— Вчера в дороге шоферы угощали… Не хватило только тыквы и вареных початков, а то бы совсем в Имеретии себя почувствовал. Ох-хо-хо, как, должно быть, хорошо там сейчас!.. — добавил он, помолчав, и как-то застенчиво, по-детски улыбнулся.

Этой улыбкой он покорил меня окончательно. Что может быть прекраснее чистой, искренней улыбки на мужественном лице!

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ладо Вашаломидзе.

— Имеретин, значит.

— Да, из Варцихе. — Он сощурил глаза, точно всматриваясь во что-то далекое. — Ты бы от души порадовался, если бы увидел наши виноградники. В прошлом году мое звено по полпуда гроздьев собрало с каждой лозы. В нынешнем не знаю, как будет, даже окопать не успели— призвали в армию. Но не это меня заботит — звеньевой осталась моя матушка, а она не подведет. Только как бы не запоздали выдать ей купорос…

В голосе его прозвучала тревога. Мне показалось, он сейчас встанет и зашагает к себе в деревню, чтобы уладить дело с купоросом.

— А почему ей не дадут купороса?