Страница 22 из 83
— Да так! Я немного повздорил с заведующим складом.
Ладо огорченно замолчал. Я попытался успокоить его:
— Теперь твой заведующий складом тоже, верно, на фронте, парень.
— Куда ему! Он хилый, не поймешь, в чем душа держится, кто пошлет такого на фронт! Мы с ним на пирушке повздорили. Стали петь песни. Пока он был трезв, сидел и молчал, а выпил два рога — и начал визжать, словно его режут. Ни голоса у человека, ни слуха. Тут я нарочно затянул одну забытую, старую песню «Сказал Соломон…». Думаю, может, хоть теперь отстанет от нас. Но ничуть не бывало. Орет да еще пальцами перебирает по горлу, чтобы с дрожью получалось. Тут смех меня одолел. Перестал я петь, и другие замолчали. А он обиделся и давай меня ругать. Я слово скажу — он мне два. Так слово за слово, дело до того дошло, что пришлось нас разнимать. Ничего особенного не было, да человек-то он злопамятный: вдруг в самом деле обидит мою мать… Сам знаешь, что такое виноградарское звено без мужчины…
— А отца у тебя нет?
— Как же, есть! Он у нас богатырь, двух таких, как я, одолеет. Только он сейчас на строительстве дороги работает.
— Бедные женщины! Теперь им приходится и за себя работать и за мужчин. Нелегко им…
— Да, нелегко, — со вздохом проговорил он и задумчиво опустил голову, словно не радуясь своим мыслям.
Пока я с ним разговаривал, Голиков успел побриться, и даже выкупался в озере, и, заметно повеселев от этого, подошел к нам, натягивая на мокрое тело чистую рубаху.
— Ну, товарищ грузин, угощаешь сухумским табачком? — сказал он моему собеседнику, присев на корточки перед ним.
— Пожалуйста… Только это не сухумский, а из моей деревни, — ответил Ладо, протягивая Голикову вместительный кисет из черного бархата.
Оторвав от газеты изрядный кусок, Голиков принялся сворачивать цигарку, и только тогда Ладо увидел, что на левой руке сержанта не хватает двух средних пальцев.
— В бою потерял? — спросил Ладо, не отрывая взгляда от изуродованной руки Голикова.
Сержант усмехнулся:
— Нет, браток, девушки на гулянке откусили.
Я заметил, что этот шутливый ответ немного обидел Ладо — он с легкой укоризной посмотрел на сержанта и все же спросил о том, что, видимо, давно волновало его:
— Сколько ты фашистов убил?
— Двух… Во время керченского десанта, — не сразу и уже не так бойко ответил Голиков, словно опасаясь, что его боевой счет покажется слишком маленьким этому строгому парню.
Но Вашаломидзе одобрительно кивнул головой:
— Хороший счет, ей-богу. Если каждый из нас по два фашиста убьет — войне скоро конец.
— Ты правильно рассуждаешь, парень, — сказал Голиков и внимательно оглядел его. — Вижу, из тебя хороший солдат получится… Только вот бороду надо сбрить, а то люди подумают, что ты в монахи собрался. Садись-ка сюда. У меня бритва острая, как раз по твоей щетине.
— Благодарен буду, — застенчиво улыбнулся Вашаломидзе и быстро встал. Летняя гимнастерка плотно облегала его могучие плечи и грудь, черные обмотки не доставали до высоких колен. — Была у меня бритва, но в дороге одолжил товарищу, а нас неожиданно разъединили, — сказал он и осторожно присел на пустой ящик из-под снарядов.
Едва успел Голиков побрить ему одну щеку, как на улице раздался протяжный крик:
— Воздух!
Я заслонил глаза ладонью и взглянул на просветы между облаками — там ничего не было видно. Но тут же я услышал знакомый металлический гул тяжело нагруженного бомбардировщика.
Кроме двух-трех полузасыпанных щелей, поблизости не было никакого более или менее надежного укрытия. Только у мельницы, за артезианским колодцем, я видел несколько хороших траншей. Но разве успеешь добраться до них? Вражеские самолеты стремительно приближались.
— Внимание! К мельнице бегом, держаться теневой стороны! — крикнул кто-то из командиров.
Старые, испытанные солдаты умело, по одному, по двое молча побежали вдоль плетней и мгновенно покинули деревню.
Голиков быстро сложил бритву, сорвал полотенце с груди недобритого Вашаломидзе и, усмехаясь, сказал:
— Черт их принес… Не дали, собачьи дети, красоту навести на человека. Пошли, парень…
— Куда я такой пойду, как каторжник, с наполовину обритым лицом, — сказал Вашаломидзе, взглянув на себя в зеркальце и снимая ладонью мыльную пену. — Народ засмеет.
— Разговорчики! — прикрикнул сержант и, схватив Ладо за пояс, потащил за собой.
«Ого!.. Гордый же ты человек, парень из Варцихе!»— подумал я и побежал вслед за ними.
Первый бомбардировщик делал заход.
«Скорей, скорей!» — дрогнуло сердце.
По лицу меня больно хлестнула развешенная на веревке гимнастерка. Потом я перепрыгнул через плащ-палатку, разостланную на траве вместо скатерти. Аккуратно нарезанные небольшие ломтики хлеба и открытые банки с мясными консервами так и остались нетронутыми.
Собака с поджатым хвостом кинулась ко мне. Она путалась под ногами, мешала бежать. До мельницы было уже недалеко. Я видел, как солдаты один за другим исчезали в черной пасти траншеи.
Из-за мельницы матросы быстро выкатывали станковый пулемет.
Раздался леденящий душу свист. Я понял, что самолет спикировал и сбросил бомбу.
На какую-то долю секунды я замер на месте, потом… не глазами, а всем своим существом увидел неглубокий ров. Я прыгнул в него, и в то же мгновение мой мозг, мое сердце, все мое тело наполнились таким грохотом, словно меня погребла горная лавина. Я зажмурил глаза и все-таки видел огненные фонтаны взрывов. Снова взревели пикирующие самолеты, опять раздался свист. Затем ничего… Ни взрывов, ни визга осколков. Только почувствовал: земля дернулась в сторону, словно пытаясь сбросить меня.
И вдруг я услышал тишину. Я действительно услышал ее. Так же ясно, как до этого слышал взрывы.
Воздушная атака была окончена.
Со стороны деревни донесся запах гари, раскаленного железа, развороченной земли и еще тот резкий, незабываемый запах, который долго носится в воздухе после бомбежки и всему: одежде, хлебу, воде, табаку и, кажется, даже словам — придает какой-то особенный, неприятный привкус.
Я вылез из своего укрытия и сразу же увидел Голикова и парня из Варцихе. Они шли обратно в деревню, на ходу отряхивая гимнастерки и брюки, как будто их обдала пылью только что проехавшая машина.
У колодца они расстались.
— Бери бритву, заканчивай свой туалет… А я пойду погляжу, что тут гитлеровцы натворили.
Голиков говорил сейчас тихо, приглушенным голосом, как обычно говорят солдаты после большой бомбежки.
Ладо кивнул головой и, прикрыв рукой небритую щеку, быстро зашагал по безлюдной деревенской улице.
В батальоне капитана Геловани нельзя было найти еще двух таких совершенно несхожих характером людей, как разведчики Алексей Голиков и Ладо Вашаломидзе. Только в одном они походили друг на друга — оба были не из трусливого десятка. Может, это и сделало их закадычными друзьями.
На долю друзей часто выпадали трудные дела, но с пустыми руками они почти никогда не возвращались: то приведут до зарезу нужного пленного, то добудут важные сведения о противнике, а то «пошумят» в тылу у немцев так, что меня не раз срочно посылали к разведчикам за материалом для первой полосы.
К сожалению, Алеша Голиков не любил говорить о своих делах. Не знаю, была ли причиной этому скромность храброго человека или, может, он просто был неразговорчив, как многие лесорубы.
И тем не менее я часто беседовал с ним, если только это можно назвать беседой.
— Я слышал, что ты был вчера в деле, Алеша, — говорил я, доставая из сумки тетрадь и карандаш.
Алеша смотрел на меня так, будто его собирались пытать или, во всяком случае, сулили что-то недоброе.
— Да, было дельце.
— Что же именно?
— Надо было взорвать дот.