Девятые врата

Может, именно это впечатление и явилось источником идеи, зародившейся у Иаго.

Над южным входом в церковь на цельном камне было высечено два круга. Из центров обоих кругов веером расходились лучи. Иаго зачем-то сосчитал — в правом круге было двенадцать лучей, в левом — тринадцать. Поскольку все это было помещено на южной стене и поскольку резные лучи отбрасывали четкую тень, он вспомнил солнечные часы.

А часы, в свою очередь, напомнили о недавно прочитанной книге, посвященной различным календарям древности. Сознание его само по себе сопоставило, казалось бы, несопоставимые вещи — в книге рассказывалось о халдейских звездочетах, которые в шестом веке до нашей эры создали остроумный календарь. Каждый месяц по этому календарю начинался с новолуния, первый день года совпадал с весенним праздником — разливом Тигра и Евфрата. Но у нового календаря был недостаток — жрецам пришлось изменить священному числу, ибо к некоторым годам надо было прибавлять тринадцатый месяц.

Вспомнил Иаго, что грузинское слово «каникулы» (ардадагеби) буквально означает солнцестояние. А солнце у халдеев называлось «арди». Так, может быть, эти круги с двенадцатью и тринадцатью лучами, высеченные на красном камне, — след халдейского календаря? Может, древние грузины переняли его у халдеев? Или, сами происходя от них, принесли с собой на новые земли и свой календарь? Сколько важных выводов можно будет сделать, если предположение его окажется верным.

«Похоже, я действительно что-то обнаружил», — подумал тогда Иаго.

Сгорая от нетерпения, он добрался до Тбилиси и отправил письмо профессору Беришвили, большому знатоку древнего искусства. Наконец пришел долгожданный ответ. Это обычная асимметрия, писал профессор, характерная для грузинского зодчества. Старые зодчие были творцами, а не ремесленниками, они никогда не подсчитывали заранее, сколько должно быть лучей в таком орнаменте, который вы видели.

Но самому Иаго идея его казалась настолько правдоподобной, что он не поверил профессору, решил, что недостаточно толково объяснил ему все в письме, и продолжал мечтать, что когда-нибудь вся Грузия заговорит о новом открытии…

Потом он связался с профессором по телефону, почтительно напомнил о себе и о своем письме и попросил уделить ему буквально «пару минут».

Об этой «двухминутной встрече» Иаго потом думал добрых два месяца. Беседа с профессором убедила его в том, что он ничего не знает, имеет весьма приблизительное представление как об истории, так и об искусстве. Глубокие знания профессора смутили Иаго: ум ученого смело проникал в глубь веков, проходя слой за слоем и выбрасывая на поверхность уже обработанный, доступный непосвященным материал.

Пристыженный Иаго поклялся себе никогда больше так не срамиться.

Вчера за столом один из гостей помоложе неожиданно спросил у него: что это он зарисовывал в позапрошлом году возле церкви. Вопрос так удивил Иаго, что он даже не сразу нашелся с ответом. Ведь он считал, что дальние прогулки его оставались незамеченными. Вспомнились те блаженные минуты, когда ему мнилось, что он открыл нечто значительное. Даже сейчас екнуло сердце, вспыхнула хоть и слабая, но все же надежда.

— А на Мцхетисджвари вы не поднимались? — спросил другой гость, постарше.

— Нет, а где это?

— Вот завтра, если будет время, проведем вас туда. Там церквушка маленькая с орнаментами.

— Да никаких там орнаментов нету, — заспорил молодой.

— Я один пойду, вы только дорогу укажите, — вмешался Иаго.

— Одному идти опасно, в прошлую зиму там медведь задрал Сандро Тигашвили.

— Эх, бедняга, сироток его так жалко! Я, помню, глаза все выплакала, — вздохнула тетя Тасо.

Вот и показался ему бычок страшным зверем. Бессознательно он пытался найти хоть какой-нибудь след человека — спичечную коробку, окурок, просто обрывок бумаги. Но кроме переплетенных корней, свисающих с обрыва, и розовых юрких ящериц, скользящих по красным шероховатым камням, вокруг не было ничего. Из кустов то и дело раздавалось щелканье дроздов. Один пролетел так близко, что взмахом крыльев всколыхнул воздух у самого лица Иаго. Потом опять воцарилась тишина, она опустилась в лощину, окутала холмы и распространила владычество свое на самое небо, и трудно было посягнуть на этот покой, трудно воспротивиться безмолвию. На всякий неосторожный шаг, случайно вырвавшийся вздох тишина отзывалась мгновенно: молниеносно слетала с неба, устремлялась со всех сторон туда, где раздавался шум, чтобы немедленно уничтожить его, не дать ему возможности усилиться, распространиться.

Иаго шел крадучись, как вор, и при малейшем шорохе воровски затаивался, словно было их двое; один по небрежности выдавал себя, а второй настораживался при этом. Он не боялся, скорее, был заворожен своим одиночеством.

Внезапно тропинка оборвалась, как будто растерялась, не зная, куда свернуть.

Иаго поднял голову, и в лицо ему ударил сырой прохладный воздух. За последним кустом тянулось в небо высокое дерево, за ним другое. Иаго прищурился, словно пытаясь разглядеть то, что до сих пор оставалось невидимым, а теперь уточнило свои очертания, проявилось: глубина темнеющего леса, огромные дубы, растущие здесь с незапамятных времен, один к одному, и никаких других деревьев, кустов, стеблей между ними. Могучие, прямые стволы и тесно переплетенные вверху ветви создавали как бы свод огромной темной пещеры.

Иаго осторожно ступил на плотный, упругий ковер из пожухлой палой листвы и сучьев, и ему показалось, что стало еще темнее. Там и сям валялись ветви, упавшие с деревьев, наверное обломившиеся под собственной тяжестью, а то и с корнем вывороченные из земли могучие стволы. Когда глаза его постепенно привыкли к полумгле, он заметил, как лес вырос, распахнулся и разбежался во все стороны — взглядом не охватить.

Привольно жилось деревьям в этом лесу. Как будто собрались они сюда со всех концов света, чтобы скоротать здесь свой век. И здесь же умереть.

Сверстники, они и ростом были один к одному, вместе тянулись к небу, вместе дружно раскидывали кроны. Никогда не видел Иаго такого просторного и вместе с тем густого леса. До высоты семи-восьми метров никакие сучья не нарушали стройной гладкости стволов, а там, выше, раскидывались ветви, густела буйная листва и смыкалась над головой непроницаемым кровом.

Деревья стояли молча и вниз не глядели, словно раз и навсегда удивившись чему-то, словно позабыв про шелест, шорох или заставив себя позабыть обо всем, чтобы только внимать великой тишине. А теперь, в старости, они, наверно, и не помнят, чему удивились когда-то и ради чего хранят эту могильную тишину.

Иаго повернулся в сторону села, спиной к лесу, в глаза ударил свет, показались вдали кусты, похожие отсюда на сказочных гномов. Тропинку, по которой он вошел в чащу, уже едва видно. Дорогу назад найти будет не просто — лес везде одинаковый, и среди этих схожих, как близнецы, деревьев равной высоты, равной толщины легко заблудиться. Наверное, сюда ведут тропинки из других сел, попробуй угадай, которая твоя.

Иаго достал пачку сигарет, высыпал сигареты в карман, а пустую красную коробку положил на землю в конце тропинки, приткнув щепкой, чтобы не унесло ветром, и вошел опять под сень дубов. В этом лесу, куда, казалось, еще никогда не ступала нога человека, у подножья немых гигантов эта красная коробка была неуместной, противоречила смыслу и содержанию леса, нарушала гармонию, не вязалась с окружением…

Иаго вглядывался в лес, расходившийся от него бесчисленными тоннелями, устремленными в бесконечность. Он не мог определить на глаз, плотной ли была почва под слоем почернелой листвы, не провалится ли он по колено или еще глубже. Такого леса Иаго не видел никогда. И сейчас, когда лес раскинулся перед ним, он ничем не мог его приукрасить: фантазия отказывалась прибавлять деревьям высоты, таинственности и мрачности — всего этого было и так предостаточно. Ясно одно — лес этот человеком приручен не был.