Страница 65 из 148
Переводчик едва подавил вздох, но перевел сказанное генералом слово в слово.
Крестьяне выслушали Колюбякина молча. Никто не поднял головы. Тихо, очень тихо было в эти минуты на огромном поле у подножия горы Урту. И вдруг где-то за спиной повстанцев заплакал младенец, и сразу, словно соревнуясь с ним, то тут, то там заплакали не ведающие, что здесь происходит, несмышленыши.
Генерал брезгливо поморщился и побагровел от злости. Он был человеком несдержанным, мог из-за какого-нибудь пустяка вспыхнуть как порох, но Ряшенцев, зная эту черту генеральского характера, все же удивился, что Колюбякина так озлобил детский плач.
— Почему вы молчите? — в бешенстве закричал генерал. — Сейчас же скажите, что вам надобно.
Из задних рядов вышел старик. В одной руке он держал башлык, в другой — старинное кремневое ружье. Передние расступились, и старик предстал перед генералом. Джурумия и Хату переглянулись — это был их дед, Коча Джикия.
Коча начал свою речь не глядя на генерала, — он считал унизительным для себя смотреть на этого чужого, крикливого человека снизу вверх.
— Ты сказал, господин, — я, мол, пришел, чтобы надеть на вас железную узду, Жаль, что ты произнес эти слова, господин, жаль. Мы ведь тебя ждали, как ноева голубя, мы думали, что железную узду ты наденешь на наших обидчиков.
И тут одишцы вновь подняли головы. Послышались одобрительные возгласы.
— Мы думали, — продолжал Коча, — ты для того пришел, чтобы осветить беспросветную нашу ночь, а ты…
— Как ты смеешь, старик! — прервал его генерал.
— А так смею… Потому, что святую правду говорю, потому и смею. Это не мы распустились, как ты изволил сказать, это господа наши распустились до того, что дальше терпеть не стало возможности. Мы не отказывались от оброка, и налоги нашей государыне-княгине мы не отказались платить. Но когда с человека живьем сдирают кожу, до самого копчика, хочешь не хочешь — взвоешь. Вот мы и взвыли, господин генерал. Потому что даже великому крестьянскому терпению есть предел. Нам не от кого было ждать спасения, и мы восстали. Некоторым из нас все же казалось, что правда и справедливость находятся по ту сторону Цхенисцхали, и они даже собирались идти за ней туда. Но вот ты сам сюда пришел к нам из-за реки Цхенисцхали. И что же? Разве ты правду и справедливость принес нам? Нет. Ты пришел не для того, чтобы заступиться за нас, а для того, чтобы заступиться за наших мучителей. Значит, весь мир принадлежит им, значит, в сорочке родились эти безбожники.
Ряшенцев с интересом слушал Кочу Джикия. До чего же смелый человек! Смелый и убежденный в своей правоте.
— Ты не думай, генерал, что это из страха перед тобой, перед твоими войсками мы сняли шапки и спешились, — сказал Коча. — Народу Одиши нечего бояться. Мы уже через все прошли, все испытали. И никакой орде, никакому нехристю не удалось покорить наши души.
К немалому удивлению Ряшенцева, крикливый генерал умолк, и могло показаться, будто он не без внимания слушает Кочу Джикия. У переводчика отлегло от сердца, и он старался придать словам перевода не только общий тон, но и малейшие оттенки, присущие речи старика.
— Так знай, генерал, — огонь невозможно завернуть в кукурузную солому. И ты зря пытаешься это сделать. Я тебе опять скажу — не по твоему приказу мы сняли шапки, а по собственной воле… По обычаю, из уважения мы сделали это. Кто знает наш народ, тот поймет это сам, без подсказки. Ну, а тебе, генерал, разве не интересно знать, чем дышит наш народ? — спросил Коча и, посмотрев на генерала, понял, — тому неинтересно, тому безразличны жизнь, страдания и надежды народа Одиши. И, поняв это, Коча Джикия тихо вздохнул, Старческие плечи его бессильно опустились, безмерная усталость отразилась на его морщинистом, тронутом желтизной лице, и Коча, стоявший до сих пор прямо, обеими руками оперся на ружье. И все же он нашел в себе силы, чтобы сказать генералу то, что считал нужным ему сказать:
— Однажды один помещик сказал крестьянину: "Человек, я тебя купил". "Это твое дело", — отозвался крестьянин. "Надеюсь, ты от меня не убежишь?" — спросил помещик. "А это уж мое дело", — ответил крепостной. Так вот, генерал, — вернемся ли мы к своим господам или нет — это наше дело. Но знай одно: по-прежнему уже ничего не будет. Мы потому восстали против княгини и господ, чтобы положить конец нашим страданиям.
Слушая старика, Ряшенцев пытался проникнуть в сущность того, что здесь происходит. Отправляясь в эту экспедицию, он не знал даже, что в Одиши произошло народное восстание. Солдатам вообще не говорили о целях похода, но и офицеры знали немного. В том обществе, в котором благодаря покровительству Колюбякина вращался Ряшенцев, события в Одиши изображались как бунт кучки смутьянов и разбойников, которые нападают на мирных жителей, разоряют их и своими преступными действиями угрожают самому существованию Мегрельского княжества. Когда в Кутаиси заходил разговор о мегрельских делах, то Ряшенцев только и слышал: разбойники, грабители. Узнав о походе в Мегрелию, Ряшенцев, как и многие другие солдаты и офицеры, решил, что они идут туда, чтобы защитить мирное население Одиши. Но здесь, на поле у подножия горы Урту, стояла не шайка разбойников, обижавшая народ Мегрелии, а сам народ этого края.
Было над чем задуматься рядовому Ряшенцеву.
Джурумия и Хату, слушая Кочу, испытывали гордость за своего деда. Вот какой он у нас! Он даже богу не побоится сказать горькую правду.
— Чего вы просите, какую такую правду ищете по ту сторону Цхенисцхали? — спросил Кочу генерал.
— Это тебе скажет наш предводитель Уту Микава, — ответил Коча. — А я тебе вот что скажу, генерал: видишь человека на белом коне? Это мой господин Бондо Бедия. Ты только погляди, как он кичится, этот волкодав. А почему, думаешь, он сейчас такой? Да потому, что убежден, будто ты пришел сюда, чтобы растоптать наши надежды и скрутить нас в бараний рог. Только, может, он напрасно радуется, генерал?
Но генерал не ответил на вопрос и уже даже не пытался делать вид, что слушает старика. Коча видел это, но решил высказать до конца:
— Да что Бедия… И у других господ тоже глаза разгорелись. Они уже торжествуют победу над своими рабами. Эх, значит, правду говорят, что все вороны на свете черные. Только черные. А чернее всех этот богоотступник, наш господин Бедия. Он нам всю жизнь отравил. У него в душе бес сидит. И все толкает его на подлости. Когда он ограбил нас до нитки, когда ему нечего уже было у нас взять, он стал похищать у нас девушек. Недавно он у меня внучку Хату похитил и хотел продать туркам. Тем самым туркам, сражаясь с которыми, погибли ее отец Чагу и два брата. Ты только подумай, генерал, — человек называет себя христианином и продает христианских девушек нехристям.
Колюбякин уже не слушал Кочу Джикия, и на Бедия, о котором говорил старик, он даже не посмотрел. Генерал думал: пора кончать. И Бедия думал о том же. Страшен был этот человек. Ведь недаром же народ прозвал Бедия "Рылом" за выдвинутый, как у зверя, вперед подбородок. Это сходство со зверем усиливали короткая кабанья шея, хищно оскаленные зубы, налитые кровью узкие глаза и коротко остриженные, торчащие, как щетина, волосы.
Бедия бросил на своего непокорного крепостного свирепый взгляд, но Коча, не обратив на это внимания, продолжал:
— К счастью, у внучки моей Хату остался еще брат Джурумия. Трижды был ранен Джурумия в боях с Омар-пашой, но бог сохранил этому моему внуку жизнь для добрых дел… Джурумия догнал Бедия на полпути и отбил у него свою сестру. Вот они стоят перед тобой, генерал…
Что еще хотел сказать Коча, осталось неизвестным, потому что генерал вдруг закричал:
А вы почему не сняли шапки, почему не спешились?!
Глаза Джурумия сверкнули холодно, как сталь, он даже не взглянул на генерала, потому что слова деда пробудили в нем воспоминания, от которых стыла кровь… Вот мать с разрубленной головой, цепляясь за платье Хату, на коленях ползет за Бедия, а он, Джурумия, связанный, валяется на земле и кусает в бессильной ярости губы.