Страница 64 из 148
Отец Ивана Ряшенцева и генерал Колюбякин были давними друзьями. Генерал добился перевода Ивана в Кутаиси, а здесь приблизил к себе. На приемах и балах в губернаторской резиденции и в домах местной знати Ряшенцев обычно появлялся в отлично сшитом штатском платье и благодаря своему воспитанию, образованности и остроумию, а скорее всего благодаря покровительству Колюбякина был благосклонно принят кутаисским высшим светом. Несомненно, в ином случае рядовой солдат, будь он даже из разжалованных офицеров, не смел бы и слова молвить в присутствии всех этих высокомерных господ и дам.
Колюбякин делал все от него зависящее, чтобы получить возможность ходатайствовать перед царем о возвращении Ряшенцеву офицерского звания: он давал ему сложные и опасные поручения, уверенный, что такой умный и смелый воин, как Ряшенцев, обязательно отличится. Так оно и было: за смелость и солдатскую находчивость Ряшенцев уже удостоился нескольких наград. Колюбякин надеялся, что и в этой "мегрельской экспедиции" Ряшенцеву представится возможность отличиться.
Услышав обращенные к нему слова генерала, Ряшенцев еще раз окинул взглядом повстанческий лагерь и подтвердил:
— Да, настоящая армия. А сколько конницы! Говорят, что одишцы чуть ли не в младенчестве садятся в седло и что они весьма искусно ведут бой в конном строю.
— Они и в пешем строю сражаются неплохо, — сказал генерал. — Омар-паша недавно испытал это на собственной шкуре.
Генерал усмехнулся и, убедившись, что офицеры уже занялись перестроением отряда, тронул коня.
Вскоре два войска сблизились. Впереди царского стоял окруженный многочисленной свитой Колюбякин, впереди повстанческого — Ута Микава и его ближайшие соратники. Всего несколько шагов отделяли царского генерала и одишского кузнеца друг от друга. Некоторое время обе стороны молчали. Слышно было только, как грызут удила нетерпеливые кони.
Первым не выдержал молчания генерал, не зря ведь говорят, что напуганная собака на луну лает. Привстав на стременах, Колюбякин, нахмурив брови, приказал:
— Шапки долой!
Переводчик-грузин обязан был перевести эти генеральские слова в том же повелительном и бесцеремонном тоне, но голос его дрогнул и страдальчески искривились губы.
Повстанцы и не шелохнулись, все они смотрели на Уту, а тот, казалось, даже и не слышал этих слов генерала.
Колюбякин еще больше рассердился и еще более грозно повторил приказ. Но Микава все так же неподвижно сидел на своем буланом. Кузнец не смотрел на генерала, а смотрел на его войско. У вождя повстанцев был уже немалый военный опыт, но на этот раз он обманулся: "Очень уж их много, — подумал Микава. — И оружие у них лучше нашего. Беда, если не одолеем их, — вдруг заколебался Микава. — И я понапрасну возьму на душу грех, погубив столько женщин и детей. Нет, лучше подождать. Кто знает, что у генерала на сердце. А то, что он кричит, на то он и генерал, чтобы кричать и приказывать. Правда, мы и сами могли догадаться, у нас ведь обычай таков: приходит гость — обнажи голову, приходит враг — обнажи меч. Но кто он, этот человек: гость или враг?" — Микава медленно поднял руку и снял шапку. Не оборачиваясь, он почувствовал, как за его спиной тысячи людей, еще более медленно, еще более нехотя повторяли это движение. Так оно и было: сначала сняли шапки и башлыки находившиеся рядом с Микава сотники, затем десятники, затем, совсем уже нехотя, стиснув зубы, стоящие в первых рядах конники. Сверкнули под жаркими лучами летнего солнца лысины, засеребрились седины, тускло блеснули темные и вспыхнули пламенем рыжие кудри молодых. Но глаза у всех были по-зимнему холодные и мрачные. Генерал не видел эти глаза. Он видел только то, что люди выполняют его приказ, ну, а раз палка начала гнуться, то надо гнуть ее до конца.
— Как вы смеете сидеть передо мной на конях? Сейчас же спешиться! Ну!
Этого уж Микава не ожидал. Позади него прокатился глухой ропот. Сердце кузнеца обдало жаром. Нет, медлить нельзя. Если мы сейчас не бросимся в бой, они нас опередят…
Микава знал, что народ ждет его знака. Стоит ему обнажить оружие, и в тот же миг все — мужчины и женщины — ринутся на царское войско. Душа Микава жаждала боя, но разум напомнил: "Где твоя выдержка, кузнец? Решается судьба твоего народа. Подожди еще немного, совсем, совсем немного", — приказал себе Микава и неловко спрыгнул с коня. И тотчас же за его спиной стала спешиваться вся многосотенная повстанческая конница. Люди недоуменно переглядывались, не понимая, что замыслил Микава, а многие, сгорая со стыда за себя и своего вожака, низко опустили головы.
Джурумия и около двадцати его друзей не сошли с коней и не сняли шапок. Хату, сестра Джурумия, как всегда, была рядом с ним. На первый взгляд, эта невысокого роста девушка казалась слабой и изнеженной, но на самом деле она была проворной и выносливой. Длинные волосы рассыпались по плечам и прикрывали часть лица, но глаза Хату были открыты и смело смотрели на мир. Джурумия и Хату были счастливы, что народ Одиши поднялся наконец против своих мучителей, они непоколебимо верили в победу народа, и даже мысль о примирении с врагом была им ненавистна. Брат и сестра были убеждены, что у народа Одиши есть только один путь — путь борьбы. И народ сам его выбрал, этот тяжкий, кровавый, но единственно достойный человека путь. Так почему же теперь, по приказу царского генерала, этот народ так покорно снял шапки и склонил головы?! И как мог снять шапку перед врагом Уту Микава?!
Это Джурумия назвал имя Уту, когда повстанцы выбирали предводителя. Юноша тогда безгранично верил Уту и готов был идти за ним в огонь и воду. Но сейчас Джурумия впервые усомнился: "Почему он слушается генерала? Почему склонил перед ним всегда такую гордую, непокорную голову? Что он делает, что делает! Ведь он же связал нас этим по рукам и ногам. Так неужели?!.. А что же это другое, если не измена?"
Мелькнула безумная мысль: "Сейчас я убью его, сейчас всажу пулю в предателя". Рука сама потянулась к пистолету, но Джурумия остановила мысль, что этим выстрелом он уже ничего не поправит. "Во скольких я должен пустить пулю, чтобы спасти наше дело? Вот они стоят, потупив глаза, сотники и десятники. Так всех перестрелять, что ли?"
Джурумия был в отчаянии: если погибнет восстание, погибнет народ. Он и так уже был на краю гибели, народ Одиши.
Джурумия словно воочию увидел, как мучители-господа продают на чужбину крепостных, как разлучают матерей с детьми, как меняют девушек на лошадей и собак. Он видел молодых мужчин, закованных в кандалы, стариков, умирающих в колодках, видел охваченные огнем крестьянские хижины, видел односельчан, которых господа засекли до полусмерти, видел людей, которым господские палачи выкололи глаза… Господа довели народ до последней черты, за которой была только смерть. И народ восстал. Перед взором Джурумия возникли картины первых дней восстания. Он видел, как бегут крепостные из своих домов, видел, как они вырубают свои виноградники, поджигают нивы, как губят последнюю скотину, чтобы ничего уж не досталось грабителям-господам. Господа всполошились, они взялись за оружие и пытались повернуть народ к той последней гибельной черте, но власть их над крестьянами уже кончилась… Так казалось тогда Джурумия, что кончилась… Но выходит, что не кончилась она, та проклятая власть. И вот, снова склонив головы, стоит народ Одиши перед своими кровопийцами-господами. Снова улыбнулась этим мерзавцам князьям судьба. Смотри, как сияют их рожи, смотри, как ухмыляются злодеи, теперь они сожрут нас с потрохами.
Но я им не дамся.
Генерал Колюбякин откашлялся.
— Я пришел сюда по просьбе ее сиятельства, владетельной княгини Дадиани, — сказал Колюбякин, слегка приподнявшись на стременах. — Я пришел сюда с войском, потому что вы совершенно распустились, вышли из повиновения, восстали против своих законных господ. Вы отказались от выплаты оброка, не вносите налогов, нападаете на своих помещиков, разоряете их усадьбы, вы сбросили узду законов и установлений и хотите, чтобы владетельная княгиня правила княжеством по-вашему… Но этому никогда не бывать! — генерал еще выше привстал на стременах, чуть подался вперед и проговорил, отчеканивая каждое слово: — Я пришел, чтобы надеть на вас железную узду, вместо той, что вы сбросили. Железную узду, — повторил генерал.