Страница 50 из 148
— С кем ты разговариваешь, Нати? — Протирая заспанные глаза, Гудза вышел на балкон.
Нати очнулась. Ей казалось, что она думает лишь про себя, а оказывается, вот разговаривает вслух. Но это уже не смутило Нати. Она не станет больше таиться перед братом.
— Я разговаривала с Джонди, — призналась Нати.
— А где же тут Джонди?
— Он уехал.
— Как же ты с ним разговаривала? — усмехнулся Гудза. "Ну, и выдумщица у меня сестра", — снисходительно, как подобает мужчине, подумал он и спросил: — И Кваци с ним уехал?
— И Кваци.
— Ты давно встала?
— Только что.
— А что тебе ответил Джонди? — спросил он уже без усмешки. — Когда нас отпустят?
— Гудза, я не уйду отсюда, — сказала она.
— Не уйдешь?
— Я хочу остаться здесь.
— С кем? С Кваци?
— С Джонди.
— Что тебе нужно у Джонди?
— Не знаю.
— Кто же это знает?
— Не знаю. Ничего не знаю, Гудза.
— Что мне сказать отцу, когда он спросит меня, где Нати?
— Не знаю.
Гудза сел на скамью рядом с сестрой.
— Что же все-таки сказать отцу? Не стану же я ему лгать?
— Зачем лгать? Так и скажи: Нати осталась с Джонди Хурциа.
— Он спросит: почему осталась, зачем?
— Не мучай меня, Гудза, — попросила она. — Почему, почему? Я и сама не знаю, почему.
— Нати, что с тобой случилось?
— Со мной случилось то, что я люблю Джонди. — Ей не хотелось этого говорить. Гудза еще ребенок, он не поймет.
Конечно, Гудза не понял, о какой любви говорит Нати. Зато он понял: у него отнимают сестру. Он испугался и схватил Нати за руку.
Глаза Нати наполнились слезами.
— Я люблю Джонди, Гудза.
— Но ты ведь и отца любишь, Нати, и маму, и меня.
— Я всех вас люблю, больше себя люблю.
— Так зачем же ты?..
— Но и Джонди я люблю. Он для меня лучше всех на свете.
— Почему?
— Ах, ты опять свое почему, — но она уже не смогла сердиться на брата. Да и за что на него сердиться? Она обняла Гудзу.
— Не спрашивай меня ни о чем. Поверь мне, Гудза, я и сама не понимаю, что со мной творится.
Нати горько заплакала.
— Не плачь, Нати. — Гудза едва сдерживал слезы.
— Что мне делать, Гудза?
— Я останусь с тобой, Нати, я не уйду без тебя.
— Нет, нет, ты не останешься, Гудза. Когда прогонят турок, мы с Джонди тоже приедем. И сыграем свадьбу.
Гудза недоверчиво улыбнулся.
— Свадьбу?
— Большую, веселую свадьбу, Гудза.
— И тогда Джонди будет твоим мужем?
— Будет, Гудза, будет. Джонди будет моим мужем, только моим.
— Не надо, — сказал Гудза, и улыбка сошла с его губ.
— Не говори так, Гудза. Джонди привезет тебе посеребренный пистолет и кинжал.
— Не надо мне пистолета, не надо мне кинжала, и Джонди не надо. Пойдем домой, к отцу. Я без тебя не уйду. Пойдем домой, Нати.
— Когда прогонят турок, приедем и мы с Джонди.
— А когда прогонят турок?
— Скоро, очень скоро, Гудза. Я слышала: Дадиани скоро приведет войско из Сванетии.
— Что такое Сванетия, сестра?
— Это страна. Такая же, как наша Одиши. Только сваны живут высоко в горах, выше вон тех облаков. А правит ими князь Дадешкелиани.
— Какие они, сваны?
— Такие же люди, как и мы. Такие же мужчины, женщины, дети. И так же, как и мы, они ненавидят янычар. И для Одиши, и для Сванетии янычары — враги.
— Что янычарам у нас нужно? Почему они наши враги?
— Не знаю, Гудза. Не знаю, что им нужно у нас, проклятым. Знаю только, что они не дают нам жить спокойно на нашей земле.
У въезда в лагерь остервенело залаяли собаки.
— Это они, — испуганно вскрикнула Нати. Она втолкнула брата в пацху и плотно закрыла дверь.
— Что тебя испугало, Нати?
— Я боюсь этих чужих людей. Что им здесь нужно? Почему они сюда приходят каждый день? Что они здесь потеряли? Что ищут? Я сердцем чую что-то недоброе.
Лай собак разбудил весь лагерь. Полуодетые женщины и мужчины выбегали из хижин и тревожно переговаривались друг с другом: "Что случилось, может, это турки?"
Но это были не турки. Это были гости Джонди, только теперь их уже было не четверо, а восемь.
Прильнув к двери, Нати с замирающим сердцем смотрела на улицу, по которой шли эти люди. Они шли с таким видом, словно весь мир уже принадлежал им. На их надменных лицах Нати видела презрение ко всем этим выбежавшим на улицу людям, которых пугало теперь все на свете: и лай собак, и неурочный приезд чужеземцев, и больше всего неизвестность…
День прошел в тревоге, в бесконечном ожидании, и уставшая Нати уже и сама не знала, чего ждет — новой беды или нового, еще неизведанного счастья.
Оставив спящего Гудзу в хижине Кваци, она пришла сюда, и вот уже многие часы, изнемогающая от усталости, обмякнув всем телом, лежит на постели Джонди и ждет его. Казалось, бесконечно тянется время, казалось, конца не будет этой ночи, а она все ждала. Уже скоро утро, — наступил глухой предрассветный час. Уже давно погас огонь в очаге, а лучины она так и не зажгла, боялась, что яркий свет приманит тех надменных чужаков, которые внушали ей такой страх. Под утро стало прохладно, но девушку сжигал какой-то неведомый внутренний жар, платье прилипло к влажному телу.
"А Гудза там один, — подумала она. — Конечно, Кваци тоже еще не вернулся. Не надо было мне оставлять Гудзу одного. Ведь те недобрые чужеземцы еще в лагере". Она нерешительно подумала: "Надо пойти к Гудзе", но так и не поднялась с тахты. Она бы вообще хотела ни о чем не думать сейчас. Заснуть и ни о чем не думать — ни о Гудзе, ни о тех подозрительных людях. Заснуть с мыслью о Джонди. Только о нем.
Нати положила щеку на подушку Джонди и прижалась к ней так же, как прошлой ночью к его щеке.
Где-то в лесу пронзительно крикнула ночная птица. И стало после этого еще тише, чем прежде. Прижимаясь щекой к подушке, Нати закрыла глаза. Джонди, Джонди, мой Джонди. Она еще крепче закрыла глаза, и ей почудилось, что она стала вдруг легкой, почти невесомой. И вот она уже летит куда-то, подхваченная прохладным ветром, и уже не жарко ей, и уже не липнет к влажному телу платье, и от ветерка, который подхватил ее почти невесомое тело, пахнет так же, как и от подушки.
Нати открыла глаза.
Дверь была распахнута. От Ингури веяло прохладой, и Джонди стоял у самой тахты, весь облитый лунным светом. Только лицо его было в тени. Но хотя Нати не видела его лица, она все равно знала, что Джонди сейчас на нее не смотрит. И пусть, пусть не смотрит. Пусть только скажет что-нибудь. Хотя бы одно слово. Только бы он заговорил, а там уже все равно, что он скажет. Но Джонди молчал, и Нати не утерпела:
— Джонди, скажи мне что-нибудь, Джонди.
Казалось, он не слышит Нати и не видит ее. Будто ее и вовсе нет в этой пацхе, на этой тахте.
Джонди снял с себя оружие, аккуратно положил пистолеты и кинжал в изголовье, обнажился до пояса и присел на тахту. Он хотел сказать Нати: "Иди в свой угол, дай мне отдохнуть", но передумал и, не снимая сапог, лёг на краю.
Он так и не сказал ей ни слова. Но Нати все еще ждала — если не слова, то хотя бы прикосновения.
Снова пронзительно крикнула в лесу ночная птица. Прежде Нати не пугал ее крик, а сейчас девушке стало жутко.
— Джонди, — позвала она. Джонди спал. — Джон-ди, — Нати обняла его голову. — Джонди, Джонди, — испуганно шептала она, целуя его лицо, глаза, плечи, — скажи мне что-нибудь, Джонди, взгляни на меня, Джонди. Обними меня, Джонди.
Джонди проснулся, но не открыл глаз, не ответил на поцелуи, не сказал ей ничего. Ну, чего хочет от меня эта женщина? К чему все эти ее глупые слова? Женщине позволено любить мужчину, для нее достаточно и того, что мужчина спит с ней. На большее она не смеет рассчитывать и ничего не вправе требовать от мужчины, ничего больше он не обязан для нее сделать. Так думал Джонди Хурциа о женщинах, и все, что Нати сейчас говорила и делала, раздражало его. И чтобы заставить женщину замолчать, Джонди грубо притянул ее к себе…