Страница 51 из 148
Сквозь сон она услышала голос Гудзы. Издалека, очень издалека. Она подумала: "это мне снится", но Гудза звал ее таким обреченным голосом, что она мгновенно проснулась. Джонди уже не было в постели, не было его и в пацхе. Пистолеты, кинжал, пояс и блуза его лежали на своем месте. Нати не успела оглядеть пацху, как снова послышался отчаянный крик Гудзы. Нати вскочила, толкнула дверь плечом и выбежала на улицу.
На скалистом берегу Ингури стояли Джонди и Кваци. Лучи утреннего солнца падали на них спереди, и казалось, что это не люди, а две темные тени нависли над бегущей вниз рекой.
Джонди стоял у самого обрыва и смотрел на сбегающую к реке тропинку. Кваци тоже смотрел на тропинку. И люди Хурциа, — кроме них, никого не было на берегу, — смотрели туда же.
Нати направилась к Джонди. Она прошла мимо Кваци, приблизилась к Джонди и остановилась чуть позади него. И тут она увидела: по узкой, извилистой, стремглав сбегающей к Ингури тропе вооруженные чужаки, те самые, которых так боялась Нати, вели пленных. На глазах у пленных были повязки, рты заткнуты кляпами, а руки загнуты назад и связаны. "Куда это они ведут наших? И почему Джонди…" Она не додумала этой мысли, она отбросила ее прочь, как уже не нужную, — и глаза, и душа ее прозрели в один и тот же миг. Если за мгновение до этого ей еще казалось, что она видит сон, дурной, кошмарный сон, то сейчас она увидела все таким, каким оно было, — и чужеземцев, угоняющих ее земляков, и Джонди, и себя…
О, лучше бы ее глаза не видели. Она готова была бежать без оглядки, такое это было страшное открытие.
— Нати, — жалобно позвал Гудза, и она увидела за изгибом тропы брата. Один из чужаков ударил мальчика по голове, Гудза пошатнулся и едва не свалился в Ингури.
Нати вскрикнула.
Джонди быстро, словно его ужалила змея, обернулся. Он хотел сердито прикрикнуть на женщину, убирайся, мол, но, встретив ее полный презрения и ненависти взгляд, не решился. Лицо его побледнело. Он испугался и рассердился за это на самого себя. Рука его привычно потянулась к пистолету — видимо, он забыл, что оставил все свое оружие в пацхе. Джонди понял, что его движение не ускользнуло от Нати, он видел, как презрительная усмешка тронула ее губы.
Впервые их глаза встретились — глаза Нати и глаза Джонди. Нати впервые глядела в его глаза и ужаснулась: такие они были холодные и бесцветные.
Позади Джонди была пропасть. Перед ним стояла Нати и не сводила с него ненавидящих глаз. И этот бессердечный, но отчаянно смелый человек дрогнул. Жалкая улыбка исказила его губы.
"Улыбнулся, — подумала Нати, — теперь он улыбается. Господи, что это так ослепило ее, как она могла спать с этим работорговцем, как могла целовать его?"
Вдруг руки Джонди раскрылись, словно для объятия, и Нати вспомнила: так уже было не раз. Таким он виделся ей в водяной пыли у водопада и в лунной пыли, там, в его пацхе. И, ужаснувшись при мысли, что сейчас Джонди в самом деле может ее обнять, Нати изо всех сил ударила его кулаком в грудь.
Джонди пошатнулся, вскинул руки, чтобы сохранить равновесие, но движение это оказалось слишком резким, и он полетел в Ингури.
— Хат! — послышался восхищенный голос Кваци.
Нати медленно повернулась к нему.
— Ткаши-мапа, — сказал Кваци. — Ткаши-мапа! — И в два прыжка опередил Нати, когда она бросилась к тропинке.
— Уже поздно, Нати, они уже на пароме, а на ту сторону нам пока хода нет.
Внизу, на тропе, уже никого не было, а за выступом скалы, о которую с грохотом разбивались волны, тропа ныряла в густые прибрежные заросли, и ее уже нельзя было разглядеть.
— Десять человек он отпускал домой, а в пять раз больше продавал, — тихо сказал Кваци.
Позади него стояли люди из отряда, которым еще минуту назад командовал Джонди Хурциа, и во все глаза смотрели на ткаши-мапу, лесную царицу, как назвал эту девушку Кваци. Смотрели сначала молча, а затем заговорили — одни одобрительно, иные растерянно, иные зло.
А Нати ничего не слышала, никого не видела, слезы застилали ей глаза, а отчаянный крик Гудзы все еще звучал в ее ушах, заглушая и тихий голос Кваци, и все другие голоса.
1968
Перевод Э.Фейгина
ШОНИ
Девушка стояла на краю канавы… В одной руке у нее был кувшинчик, заткнутый кукурузными листьями, в другой — увязанный в платок полдник.
— Не надо, — сказал парень.
Он стоял в канаве, опершись на черенок лопаты. На его лице, разгоряченном от солнца и тяжелой работы, сверкал пот. — Мне и своей еды хватает. — По-мегрельски он говорил плохо, а когда сердился — так и того хуже.
Из-под челки волос, упавших на лоб девушки, ласково глядели на парня большие голубые глаза.
— Нет, не хватает, шони[18], — сказала она упрямо и присела на землю, выброшенную из канавы. — Хозяйским хлебом не насытишься.
— Отцепись ты от меня, девчонка! — Вместо угрозы в голосе парня невольно прозвучала мольба. — И за что только наказал меня бог! Зачем нанялся я к Катран-батони!
— Ты жалеешь об этом, шони? — Девушка окинула его грустным взглядом.
— Не надо было мне наниматься к Катран-батони…
— Вот что, шони, я немножко посижу с тобой. — Тряхнув головой, Циру отбросила назад волосы, улыбнулась парню, и на ее загорелом лице блеснули белые зубы. — Ты только не сердись, шони, я побуду с тобой совсем немножко. — Она развязала платок: в тыквенный лист была завернута горячая кукурузная каша — гоми с вплавленным в нее сыром. Сняла крышку с горшочка, до краю полного фасоли. — Это я сама заправила фасоль, шони.
— Я потому и не хочу, что ты сама заправила, — ворчливо отозвался парень. — Теперь-то ты уйдешь, наконец?
— Не уйду, — Циру, обхватив руками ноги, уперлась подбородком в колени. На лоб ее снова упала прядь волос.
Сван отвернулся от девушки, заправил за пояс подол архалука[19] и стал копать, загоняя лопату в землю по самый черенок и высоко подбрасывая комья.
— Чего ты надрываешься, шони, — сказала Циру, — отдохнул бы…
Парень бросил лопату, вылез из канавы и пошел прочь. Перескочив через забор, он вошел в виноградник.
Взгляд Циру всегда манил его, звал к себе. Когда она глядела на парня, он, как зачарованный, лишался воли. Даже сейчас, шагая по винограднику, ощущал он за спиной силу ее взгляда…
Циру действительно не отрывала глаз от парня, но теперь они были затуманены печалью. А когда сильная, рослая фигура свана скрылась за лозами, на ресницах девушки повисла слеза, и она уже ничего не видела перед собой. Все слилось воедино: и виноградник, и тополя, выстроившиеся вдоль забора, и курятники, и конюшни, и марани Катран-батони, и земля, и небо. Долго сидела она так, не опасаясь, что кто-нибудь увидит ее здесь, безразличная к тому, что скажет о ней молва.
— Что мне с тобой делать, шони! — прошептала она в отчаянии и закрыла лицо руками.
Невесту для Гау — так звали юного свана — выбрали, когда он был еще в материнской утробе. Конечно, обе матери могли родить девочек или мальчиков, но вышло так, что надежды родителей сбылись: сперва появился на свет Гау, а затем Мзиса. Отец Гау, Тависав Чартолани, навестил отца новорожденной и принес ему в подарок дробовик.
— Бекмурза, если твоя Мзиса по своей или чужой воле выйдет за другого, то я и ты… — Тависав положил широкую, как лопата, ладонь на рукоять кинжала.
Бекмурза был из зажиточного рода, и Тависав, как бедняк, хотел иметь невестку из его семьи. Бекмурза был ему другом и спустя год привел будущему жениху положенный обычаем накданвири[20] — упряжку быков. Тависав, в свою очередь, одарил будущую невестку на смотринах. Теперь уже никакая сила не могла разлучить помолвленных.
18
Шони — сван (мегр.).
19
Архалук — национальная одежда.
20
Накданвири — дар, принесенный родителями невесты жениху (сван.).