Страница 44 из 148
Девушка не ожидала этого — она попыталась прикрыть руками грудь и живот и с укором поглядела на Кваци. Но Кваци не понял упрека. Он готов был поклясться, что эта девушка с распущенными золотистыми волосами, с отсвечивающим золотом телом, с румянцем стыда на щеках и опущенными долу глазами прекраснее, чем сама ткаши-мапа.
А Джонди всего этого не видел и словно не хотел видеть. Все еще не повернув головы, он подрезал себе ногти.
Нати почувствовала это. "Он не глядит на меня". Секунду тому назад ей было стыдно и страшно, а теперь она чувствовала себя еще и оскорбленной.
— Кваци!
Кваци, застывший в ожидании, попятился быстрым пританцовывающим шагом к двери и выскользнул из пацхи. Но и после этого Джонди не повернулся к девушке — он все продолжал заниматься ногтями.
Тишину нарушал лишь треск сухих буковых веток в очаге. Не поднимая головы, Нати украдкой, исподлобья разглядывала Джонди Хурциа. Она видела его высокую и сильную шею, мускулистые руки, она видела Джонди Хурциа и все-таки не видела его, потому что до сих пор не видела его глаз.
Еще долго длилось это тягостное для Нати молчание, но вдруг Джонди, не глядя, одним движением сунул нож в висевшие на поясе ножны.
— Сядь! — велел он и указал Нати на скамью, стоявшую по другую сторону лотка. И на этот раз он на нее не взглянул. Нати не посмела ослушаться и села на скамью.
— Как тебя зовут, девушка?
— Нати.
— Нати?
Нати кивнула.
— Из какой деревни тебя похитили?
— Из Цаквинджи.
— Чья ты дочь?
— Тугуия Эсебуа.
— А мальчонка чей?
— Это мой брат.
— Ешь, — он повернулся к лотку и взял форель.
Нати сидела, словно завороженная. Руки она сложила на голых коленях.
— Ешь, — снова велел он Нати.
Она взяла кусок сыра…
— Ты будешь спать здесь, — Джонди кивнул на расстеленную в углу бурку.
— Я буду спать вместе с братом.
— Твой брат будет жить у Кваци, — возразил Джонди и сердито бросил форель на лоток. Он хотел плюнуть, как делал всегда, когда гневался, но раздумал и залпом осушил чашу с вином. Он все же не мог скрыть свой гнев. Его ослушались. И кто? Девчонка.
Нати видела, что Джонди сердится на нее, но не испугалась. Она вдруг поняла, что Джонди все же заметил ее, что она произвела на него впечатление и потому он не дает воли своему гневу. Едва приметная, торжествующая улыбка промелькнула на губах Нати.
"А девчонка, оказывается, поняла, что она мне нравится… Ну и что ж, пусть", — подумал Джонди. Он на миг подивился тому, что думает об этом спокойно. Он больше не сердился на девушку.
Джонди открыл узкую дверь в высокой перегородке и скрылся за ней. Через некоторое время он вернулся с женским платьем и сапожками в руках. Дверь он тщательно запер и, бросив вещи на скамью, вышел из пацхи.
Нати не шевельнулась. Рядом с пацхой начинался спуск в овраг, и Нати с какой-то неясной тревогой смотрела на то, как удаляется, как исчезает Джонди. Сначала исчезли ноги, затем колени, талия, только плечи и красивая голова виднелись долго. Но вот Джонди весь скрылся в овраге. Нати вздохнула и перевела взор на странную дверь в перегородке. Обычно за такими перегородками одишцы держат скот, но эта перегородка и узкая дверь в ней были сплетены более плотно, чем другие стены хижины, и, что более всего удивляло Нати, — на дверях был замок. Нати еще никогда не видела запертых дверей. Для чего их так запирать? Как все необычно здесь, в пацхе у Джонди. С виду это как будто самая обыкновенная, крытая осокой мегрельская пацха. Но как богато она убрана… На одной из стен вдоль деревянной тахты висело несколько смен мужской одежды, конская сбруя, много отделанного серебром оружия — кинжалы, сабли, пистолеты и ружья. Тахта была покрыта пушистыми турецкими коврами. На других стенах висели медные кувшины, разные серебряные сосуды для питья и какие-то незнакомые Нати красивые блестящие предметы. На деревянных полках стояла глиняная посуда и лежала различная снедь — копченая дичь, рыба и головки сулгуни.
Глаза Нати разбежались, она никогда не видела столько добра, столько красивых вещей. "Интересно, что у него там за перегородкой? И почему он запер дверь?" — с наивным, почти детским любопытством подумала Нати, но тут с улицы послышался шум — какие-то люди о чем-то громко спорили и угрожали друг другу.
Нати подумала: "Сейчас вернется Джонди". Девушка не хотела, чтобы он снова видел ее полуодетой, она бросилась к платью и быстро натянула его на себя. Платье оказалось несколько узким и коротким, но Нати не обратила на это внимания. Она была рада, что прикрыла свою наготу. Нати едва успела надеть сапожки, как, тяжело дыша и обливаясь потом, вошел Кваци — он тащил два огромных хурджина, набитых оружием и одеждой. Увидев девушку в новом платье, Кваци нахмурился, он знал, откуда это платье, — подобного добра было немало там, за этой узкой запертой дверью. А вот почему он так рассердился на Нати, Кваци и сам не знал. Нет, не должен он на нее сердиться, ведь он сам привел ее к Джонди, сам снял с нее бурку и оставил полуголой.
— Сам! Сам!
И, уже не глядя на девушку, проклиная про себя все на свете, Кваци быстро открыл узкую дверь, бросил за перегородку хурджины и стремительно выбежал на улицу.
За стенами пацхи все громче и громче шумел чем-то растревоженный лагерь.
Нати подошла к стене и сквозь неплотно сплетенные, ничем не обмазанные прутья увидела лагерный майдан — небольшую площадь на берегу Ингури. Сейчас на ней собрался весь отряд. Джонди Хурциа делил добычу. Нати видела, как Кваци подошел к вожаку и стал позади него. Правую руку Кваци положил на рукоять кинжала, левую на бедро и стал похож на взведенный курок.
Джонди Хурциа делил захваченную в ночной схватке с янычарами добычу по своему разумению, так, как считал нужным и справедливым. И, как водится, одни были довольны своей долей, другие нет. Довольные низко кланялись вожаку, быстро уносили в свои пацхи хурджины с оружием и вещами, а трофейных лошадей тотчас же уводили подальше от общей коновязи. Недовольные же, не осмеливаясь роптать на Хурциа, вымещали свои обиды на более удачливых собратьях. То тут, то там на майдане вспыхивали ссоры. И вот перед Джонди одновременно появились два человека, они крепко вцепились в поводья рослого, гнедого жеребца, не уступая его друг другу.
Один кричал: "Этот гнедой жеребец мой. Я убил его хозяина-янычара". "Ты бессовестно лжешь, — возражал другой. — Все наши люди видели, что ты убил хозяина белой кобылы, а хозяина этого гнедого жеребца убил я". Они были так разгорячены спором, что вовсе позабыли, перед кем они сейчас находятся, к какому грозному судье обратились.
Кваци смотрел не на спорщиков, а на плечи Джонди. Он готов был гаркнуть свое многозначащее "хат". И все будет кончено — и суд, и расправа.
Рука Джонди лежала на рукоятке пистолета.
А спорщики всего этого не видели, должно быть, жадность вконец ослепила их. У них уже не хватало слов для брани, для взаимных обвинений, и, бросив поводья жеребца, они схватились за кинжалы.
Раздался выстрел.
Пуля попала жеребцу в висок. Он мотнул головой, хрипло вздохнул и свалился в Ингури.
Опустив обнаженные кинжалы, противники повернулись к Джонди Хурциа.
Джонди заткнул за пояс еще дымящийся пистолет, и пальцы его тотчас же легли на рукоять другого. Нати видела лишь одну сторону его лица — оно было по-прежнему равнодушно-жестоким и бесстрастным.
Спорщики, не сговариваясь, одновременно отступили, не сводя глаз с неподвижной руки Джонди, — она как-то уж очень спокойно лежала на рукоятке заряженного пистолета.
Спорщики онемели от страха. Трусливые и жадные, они сейчас забыли обо всех гнедых жеребцах и белых кобылах на свете.
Никто на майдане не проронил ни звука. Было очень тихо, слышалось только, как внизу, под обрывом, беснуется Ингури.
Все смотрели на Джонди, а он стоял спокойно и, казалось, думал о чем-то совсем ином, и глаза у него были холодные, неподвижные, словно незрячие.