Страница 118 из 148
Гвачи встал, отряхнул с себя песок, поднялся на железнодорожную насыпь. Поезд был уже далеко, стук колес был едва слышен и наконец замер. Красный огонек последнего вагона скрылся за лесом.
Гвачи повернулся и быстро пошел по шпалам назад. Резкая боль охватила плечо, жгло лопатку. Он остановился, расстегнул ворот, тронул туго перевязанную рану. Голова закружилась, по всему телу разлилась слабость, деревья вдруг запрыгали, и Гвачи медленно опустился на рельсы.
Ночную тишину нарушало лишь кваканье и глухое бульканье лягушек в болоте да шелест леса. По верхушкам деревьев пробежал ветер, ударил в насыпь, с шуршанием взметнул песок, бросил его в лицо сидящему на рельсах человеку. Гвачи открыл глаза…
Луна вынырнула из-за облаков и осветила синеватые горы над лесом. Никогда еще не казались они Гвачи такими величавыми. Он смотрел на горы и чувствовал, что его мускулы наливаются силой, голова проясняется и радостью наполняется грудь.
Пора было идти, а он все стоял и стоял в оцепенении, не в силах отвести глаз от родных гор, от плывущих над ними янтарных облаков. Здесь он родился и вырос, но никогда раньше не замечал, что так прекрасна природа Колхиды…
Ветер умчался в горы. "Какой здесь покой, как ласково мерцает вода, как таинственно затих лес".
Всем своим существом Гвачи ощущал близость родного дома, близость матери. Ему казалось, что он слышит, как она молится. Даже биение ее сердца он слышит. Так билось оно в минуту расставания, когда он в последний раз прижался к ее груди!.. Маленькая, худенькая, кажущаяся еще меньше на большой, переполненной людьми платформе, она глядела на него заплаканными глазами так, будто прощалась навеки. Скоро, скоро он увидит эти дорогие глаза!
Был поздний вечер, когда Гвачи подошел к родному селению. Где-то лениво лаяла собака. Кто-то рубил дрова, кто-то звал кого-то… А вот совсем близко заскрипела калитка. Гвачи вслушался и стал различать с детства знакомые голоса и звуки.
Почему же не выходят навстречу родные и близкие? Впрочем, так лучше. Пусть никто не увидит его раньше матери, и ничей порог не переступит он раньше родного порога… Но как не остановиться у дома Беглара Нармания? Ведь с его сыном Хутой он вырос, вместе с ним ушел на фронт…
Двухкомнатный из гладких досок домишко был похож на сказочную птицу, притаившуюся в тени огромного орехового дерева. Дым очага поднимался над крышей и клочьями повисал на раскидистых ветвях ореха. Из-за приотворенной двери доносился звук гитары. Молодой голос напевал с детства знакомую песню… Ну, как было не остановиться?
Два года Гвачи и Хута воевали бок о бок. В последней атаке Хута был тяжело ранен в голову. Когда Гвачи нашел его после боя, Хута сказал ему:
— Отец всю свою жизнь мечтал выстроить новый дом. Мне уже не придется увидеть этот дом… Друг, напиши отцу… Я откладывал деньги с тех пор, как начал работать. Деньги лежат в столе… Хоть новый дом останется им от меня…
Как же Гвачи мог пройти мимо своих соседей? Он вот жив, вернулся, обрадует мать, а Хута погиб. Разве не должен Гвачи прежде всего утешить родителей своего друга?
Решительно открыв калитку, он бесшумно вошел во двор. Перед балконом остановился: на стене висела маленькая грифельная доска с крупными белыми цифрами. Это они с Хутой готовились в строительный институт… В лунном свете все можно разобрать: вот пример по алгебре, который решал Хута. Доску, как видно, берегли. И мел лежал там же, где они два года назад его положили, — между бревнами. Пример остался нерешенным и, казалось, ждал возвращения Хуты…
Гвачи стоял перед доской, не слыша ни звона гитары, ни голосов за стеной. Тяжелые воспоминания черной тучей легли на сердце. Ему хотелось, чтобы все страшное и непоправимое можно было бы стереть, как стираются вот эти цифры. Он даже поднял руку, чтобы смахнуть их, и не смог, будто Хута остановил его. И Гвачи горько улыбнулся. "Разве можно стереть память и скорбь о погибшем друге?" Все, все здесь напоминает Хуту…
Звук гитары снова донесся до его слуха. Цуца наигрывала любимую песню брата. Сколько раз пели они ее вместе вот здесь, на балконе, сидя на этой длинной, низкой скамье! Сколько лунных ночей провели тут в мечтах об учебе, о городе, о любви… Вот их имена, вырезанные на скамье перочинным ножом, вот пронзенное стрелой сердце, а над ним начертанное рукой Хуты имя: "Найя".
Как они спорили! Сколько раз ссорились и мирились, на какие хорошие дела наводила их Найя! Гвачи не мог оторвать глаз от скамьи.
Вдруг скрипнула дверь, и свет очага упал на лицо Гвачи. В дверях стояла Эка, мать Хуты. Седые спутанные волосы ее выбились из-под платка и упали на щеки.
— Это ты, Гвачи? — спросила она с испугом, выронив кувшин Он упал на порог и разбился, брызнув водой и осколками.
И тотчас за спиной старушки выросли Беглар и Цуца.
— Ты один, Гвачи? — спросила Эка, хотя хорошо видела, что Гвачи один.
Он виновато улыбнулся.
— Один…
— А наш Хута? Он уже три месяца ничего не пишет… — Глаза старушки потеплели… — Бессовестный, ему слезы матери — пустяк… — И вдруг засуетилась. — Что ж это мы? Беглар, Цуца, подайте же стул дорогому гостю!
— Дядя Гвачи! — защебетала Цуца и кинулась ему на шею. — Дядя Гвачи, почему же не приехал Хута?
Потом отошла от него, кулачком утерла слезы, движением головы отбросила назад волосы, улыбнулась и под руку повела его на кухню. Тут она усадила его у очага, на скамеечку. В очаге жарко и весело пылали поленья.
Беглар и Эка тоже сели перед очагом. Все молчали. Изредка старик шумно вздыхал, как будто хотел что-то сказать и не решался. Все ждали, когда заговорит Гвачи, и ожидающе глядели на него. Он понимал, чего они ждут от него, но не находил слов. Неужели они не получили его письма с роковым известием?
— Ну, чего же вы молчите? — обратилась Цуца к родителям. — Почему не спрашиваете о Хуте? Ведь сбылся, сбылся мой сон! Хута скоро приедет! Мои сны всегда сбываются! Гвачи, скажи маме… Три месяца она плачет. И я плакала, а теперь, после того сна, не плачу! — И заплакала.
— Цуца! — окликнул ее Беглар. — Принеси свежей воды.
Девочка схватила кувшин и выбежала из кухни.
…Гвачи написал Беглару на следующий день после гибели Хуты, подробно рассказал о последних часах жизни его сына и о том, где похоронил его. Теперь Гвачи было ясно, что письмо не дошло, и его охватил ужас. Сейчас ему придется сказать слова, которые убьют этих стариков, не подозревающих о несчастье…
Гвачи сидел неподвижно, глядя на огонь и боясь встретиться с глазами Эки и Беглара. Нет, он не может открыть им страшную правду. Лучше уж в другой раз…
Он встал.
— Я пойду, а то мать ляжет спать…
— Мать? — Эка вздрогнула.
— Да… Я ведь еще не был дома! — говоря это, Гвачи не глядел на Эку и не заметил, как побледнело ее лицо, как испуганно метнулись к Беглару ее глаза.
— Она… — начала Эка и, заметив строгий взгляд Беглара, умолкла. Потом, спохватившись, поспешно добавила: — Уже поздно: она спит и не стоит ее будить…
Взволнованный голос Эки встревожил Гвачи.
— Уж не больна ли?
— Нет, сынок, нет, — успокоила его Эка и тотчас обратилась к мужу: — Беглар, переставь-ка стол поближе к огню. — И опять к Гвачи: — Мы тебя не отпустим без ужина. Сегодня день рождения Хуты. Неужели ты ничего не хочешь рассказать нам о нем? Садись, дорогой! — И она сняла с гостя вещевой мешок, приняла из рук шапку, отерла холодный пот, выступивший у него на лбу. — Да уж не заболел ли ты, мой мальчик? Садись-ка вот сюда, ближе к огню.
Беглар поставил у очага покрытый скатертью низкий стол, попробовал, твердо ли он стоит, потом нагнулся и под одну ножку сунул щепку.
— Что новенького в деревне, дядя Беглар? Как вы живете? — Гвачи старался говорить о чем угодно, только бы умолчать о смерти их сына. И Беглар, похоже, тоже был рад поговорить на посторонние темы, но вошедшая с кувшином Цуца не дала ему раскрыть рта:
— Нет, сперва ты расскажи нам о Хуте! О деревне да о колхозе отец будет расписывать тебе неделю подряд. Только на то, чтобы расхвалить свою бригаду, ему понадобится целый день. Садись-ка за стол, рядом со мной, и рассказывай о Хуте.