Страница 119 из 148
Говоря это, Цуца налила Гвачи подливки, нарезала сыра сулгуни.
— Ты очень скучал по нашему сулгуни? — затараторила опять Цуца. — Хута очень любит этот сыр — свежий и не слишком соленый. Нет, ты посмотри, какие у них грустные лица! — кивнула она в сторону родителей. — А ведь скоро Хута приедет! Вот откроется дверь, и на пороге покажется Хута… А что вы думаете? Разве мы ждали сейчас Гвачи? Скажи, он очень изменился? Идут к нему погоны?
Беглар торжественно наполнил стаканы, и Цуца умолкла. Выпили за гостя. Это было против обычая: пить за здоровье гостя, вместо того, чтобы пожелать удачи отсутствующему сыну. В другое время Гвачи обязательно прервал бы старика, не позволил бы ради себя нарушить обычай, но теперь он не смел поднять головы. Он сидел ссутулившись, нехотя жевал мясо. А Цуца подкладывала то одно, то другое кушанье и с нетерпением ждала, когда он начнет рассказывать о брате.
Да, странным показался Гвачи тост старика. Почему Беглар, если уж поздравил его с возвращением к родному очагу, ни словом не обмолвился о матери? Случайно? О, нет, такой бестактности Беглар не допустил бы! Значит, с матерью что-то случилось, и от него скрывают это. Скорее домой! Может быть, мать тяжело больна, а он сидит тут, ест, пьет и слушает тосты! Надо же идти домой!
Поблагодарив хозяев за гостеприимство и за добрые слова, Гвачи отставил тарелку, вытер руки и вопросительно посмотрел на Беглара: верна ли, мол, моя догадка? А в глазах Беглара стоял вопрос: "Почему ты, Гвачи, ни слова не сказал о нашем сыне? Или с ним приключилась беда?"
И Гвачи решил, что должен что-нибудь сказать им о Хуте.
— Тебе плохо, Гвачи? — спросила Эка. — Ты какой-то странный…
— Нет, я просто устал… Пять дней в дороге…
— Когда ты видел Хуту в последний раз? — прямо поставила вопрос Эка.
— Три месяца тому назад… — начал было Гвачи, растерянно умолк и попросил табаку у Беглара.
— Я тебе принесу папиросы, — оживилась Цуца. — У Хуты на столе целая коробка! А ведь ты не курил раньше, Гвачи, — прибавила она, подавая Гвачи папиросы.
— На фронте закурил, — соврал он. Затянувшись, он задохнулся дымом и раскашлялся.
"Нет, нельзя им говорить о гибели Хуты, — подумал Гвачи. — Пусть Хута для них будет жив, пусть ждут его, а там видно будет".
Гвачи увидел на стене тени Эки и Беглара, и ему почудилась рядом с ними и тень Хуты… Ну что ж, он расскажет им о последнем сражении.
И Гвачи заговорил быстро, взволнованно. Они слушали его затаив дыхание. Пока он говорил о расположении противника, о позициях своего полка, о командирах и солдатах, которых знал, все получалось толково и связно, но как только речь заходила о Хуте, он начинал путаться. Рассказав все до момента ранения Хуты, Гвачи замолк и как будто забыл о присутствующих. Перед его мысленным взором возникла картина последних минут жизни друга.
Хуте все не верилось, что такая маленькая ранка может быть смертельной. Он даже ободрял друга, улыбался ему, отирая ладонью стекавшую по лицу кровь.
— Ерунда, царапина, — говорил Хута слабеющим голосом. — От такой не умирают. Я же внук Зоркана Нармания!
Но силы быстро покидали его. Стояла безлунная душная ночь. Земля была изрыта снарядами, измята гусеницами, танков. Вокруг разбитые транспортеры и грузовики одни стояли торчком, другие уткнулись носом в землю, третьи врезались друг в друга. Везде дикое, беспорядочное нагромождение обломков металла и дерева. Неподалеку дымились два подбитых танка. И всюду трупы, трупы, в самых неестественных позах.
После атаки Гвачи случайно наткнулся на тело Хуты. Широко раскинув руки, Хута лежал вниз лицом перед взорванным танком. Его можно было принять за мертвого. Потому, видимо, и не подобрали его санитары. Гвачи был ранен трижды и, пошатываясь, брел в медсанбат. Наткнувшись на безжизненное тело друга, он склонился над ним, с трудом перевернул его на спину. Лицо Хуты было измазано землей и кровью. Гвачи опустился на колени, послушал сердце. Дышит! Стал тормошить, и Хута открыл глаза. Он не сразу узнал товарища, а когда узнал, попросил:
— Не покидай меня, Гвачи…
— Что ты, друг! — воскликнул Гвачи. — Мы вместе пойдем в медсанбат. — Он не знал тогда, что Хута ранен смертельно. — Я сейчас перевяжу тебя, и тронемся. Куда тебя ранило? В голову?
Нащупав в темноте рану, Гвачи понял, что пришла беда. Где уж там — в медсанбат! Не только встать, Хута и приподняться не мог. Да и сам Гвачи еле держится на ногах. Ранения в руку и ногу не казались ему серьезными, но третье, в грудь, сильно его беспокоило. Кое-как перевязав голову Хуты, он вспомнил о фляжке. Там оставалось немного водки. Гвачи заставил друга проглотить несколько капель, и тот оживился:
— Ерунда, царапина!..
Но через несколько минут заговорил слабеющим голосом:
— Если останешься жив, расскажи Найе, как я погиб… Найя наденет траур, расцарапает себе лицо… Странный обычай… Помнишь, как она упала с тутового дерева? С трудом мы вытащили ее из колючек, платье на ней порвали… — Он умолк и долго смотрел в небо, на темные тучи. — Как будет счастлив тот, кто переживет войну! Мы не знаем цену жизни… никто ее не ценит… И только когда вот так, как я… Гвачи, я не хочу умирать! — Гвачи рванулся к другу. — Нет, нет, не утешай, я знаю… На моих глазах танк раздавил Куприянова… Из шести танков только один ушел от нас. Но и мы… Из семи человек остался я один… Я упал на колени, глаза залило кровью… Не знаю, как я бросил гранату, помню только, что танк взорвался… Больше ничего не помню…
Хута то впадал в забытье, то вдруг открывал глаза и спрашивал:
— Ты здесь, Гвачи?
Он тяжело стонал. Потом вдруг захрипел, судорожно ухватил Гвачи за плечо и зашептал:
— Умираю, друг… Помоги, умираю…
Гвачи вылил ему в рот последние капли водки, и Хута снова ожил, заговорил тихо, порывисто:
— Ты помнишь, как мы готовились… к экзаменам в институт. Не могли справиться с примером по алгебре… Помнишь? Найя стыдила нас… Пример так и остался нерешенным… Мы даже не стерли цифр… Доска, наверное, и сейчас висит на балконе… Ты вернешься и решишь… Теперь бы и я решил… Но я уже… В ящике моего стола конверт с деньгами… на постройку дома… Пусть поставят его слева от чинары… Слева… Сле… — и умолк.
Гвачи прислонился ухом к его груди. Сердце больше не билось.
Все это в одно мгновение пронеслось перед мысленным взором Гвачи. Он осушил стакан, взял папиросу, снова положил ее и сказал каким-то чужим, незнакомым голосом:
— Да, совсем было забыл… Хута просил передать: в ящике его стола спрятаны деньги. Чтобы построили дом… Слева от чинары, напротив калитки…
— Сынок! — прошептала Эка, губы ее дрожали.
У Беглара сверкнули глаза.
— Дом? — воскликнул он. — Цуца, неси план. — Он смел со стола хлебные крошки и придвинул к себе лампу.
Цуца вышла из комнаты, но тотчас же вернулась и подала отцу сложенную вчетверо вылинявшую, закоп-ценную бумагу, Беглар расстелил ее на столе и, обращаясь к Гвачи, заговорил торжественно:
— Хуте было всего двенадцать лет, когда он начертил этот план дома на сваях. — Слово "план" Беглар произносил с особой гордостью. — Хута сказал тогда: "Вот вырасту и построю тебе, отец, такой дом. Трехкомнатный! А посмотри, какой балкон, — на коне можно скакать!" А вот чинара, которая стоит во дворе, Хута посадил ее своими руками. Нет, скажи, какой дом!
— Великолепный дом, — согласился Гвачи, вид у него был совершенно растерянный.
— Через два месяца ты увидишь этот дом на моем дворе! — с гордостью сказал Беглар. Он радовался, как ребенок.
— Ты думаешь — Хута приедет через два месяца? — спросила Цуца.
— Если он не приедет к нам, я поеду к нему, — ответил Беглар и, поставив на тарелку три чайных стакана, наполнил их вином. — И другие поедут! Ведь и у других есть на фронте сыновья. Чего нам ждать? Мы должны стать плечом к плечу со своими сыновьями. Враг показал нам спину, пусть же теперь бог не даст нам увидеть его лицо. Не дадим ему повернуть назад! — Он еще ближе придвинул лампу и снова впился глазами в "план". — Тридцать лет я ждал, когда смогу построить такой дом. Еще моего мальчика и на свете не было, я уже мечтал об этом доме… — Беглар выпрямился, гордо откинул голову и объявил, как приговор — Не смогут они разрушить мой дом! — Накрыв лист бумаги широкой ладонью, он повторил: — Не смогут! — Потом повернулся к дочери: — Цуца, принеси еще вина! Того "саперави", что я привез из Ахути. Десятипудовый кувшин еще зарыт в земле, не распечатан. Храню для Хуты. Начнем в его честь! В былые времена, когда у крестьянина рождался сын, его заставляли взяться рукой за мотыгу или соху — хороший, мол, работник выйдет. Наш род Нармания имел свой обычай: у нас давали младенцу оружие и уздечку. Мужчина из нашего рода должен не только хорошо выращивать виноград и кукурузу, но и храбро защищать родину от врагов… да ты, наверное, и не знаешь этой истории?.. Когда народ поднялся против правительницы Мегрелии Екатерины, одним из главарей восстания был мой дед Зоркан Нар-мания. — Беглар с гордостью посмотрел на присутствующих — Это тот самый Зоркан, который в 1885 году, имея всего пятьдесят всадников, сразился под Ингири с Омер-пашой. Как раз вовремя подоспел он на помощь генералу Мухран-Батони, потерявшему больше половины своего войска в битве с турками. Семь раз показывал враг спину, но окончательно разбить его никак не удавалось… Зоркан одел своих воинов в белые одежды, посадил на черных коней, — у Нармания издавна были ретивые кони, — а за спиной каждого всадника сидела его мать или жена, тоже в белом. В руках они держали пылавшие головни, а черные волосы женщин, словно черные стяги, развевались по ветру. Ночь была темная — глаз выколи! И вот, когда сардар турецкого войска Искандер Иблахил с тысячным отрядом подходил к Ингири, женщины, по знаку Зоркана, подняли ужасный вопль. И тут же раздался воинственный клич мужчин. Если можно было бы собрать со всего света дэвов, то и они не смогли бы издать такого дьявольского стоголосого вопля. Турки в ужасе остановились посреди реки. А в ту ночь был страшный, крутящийся ветер, и туркам казалось, что крики несутся на них со всех сторон. Тысяча воинов в ужасе замерла в воде, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в ночной мрак. И вдруг из-за скалы выметнулся белый вихрь, как снежный обвал, летящий с кручи. Черных коней нельзя было разглядеть, виднелась только снежная лавина, озаренная факелами… Скопище злых духов, огнедышащих дэвов! Турки замертво попадали от страха, другие с криками "Аллах! Аллах!" кинулись назад и бежали так, что пятками доставали спину…