Страница 117 из 148
К нам он заходил редко. Не знаю, что делал он по вечерам, — город был затемнен, из нашего окна уже нельзя было увидеть балкона Арчила. Видимо, уставший после дневных трудов, Арчил попросту засыпал вместе с Тенгизом и маленькой Тамарой.
Однажды вечером, когда жена снимала с кеци[36] горячую кукурузную лепешку, вошел Арчил. Отиа очень обрадовался ему и глазами попросил мать угостить друга.
— Я не голодный, тетя Кето, — надтреснутым голосом сказал Арчил, покраснел до ушей и по привычке шагнул к столику для журналов и газет. Хотя там уже не было ни газет, ни журналов, он все же присел к столику и добавил: — У нас еды хватает, тетя Кето. Сегодня даже мясо было.
Я взглянул на сына: он был красен не меньше Арчила. Не просидев у нас и пяти минут, Арчил сослался на какое-то дело и ушел.
В следующий приход Арчила мой сын вдруг попросил есть, хотя совсем недавно пообедал. Жена было удивилась, но тотчас все поняла и быстро накрыла стол.
— Садись, Ачико, — сказал Отиа так спокойно и небрежно, словно они каждый день сидели за одним столом.
После этого, когда бы ни пришел Арчил, Отиа тотчас начинал чувствовать голод и просил мать накрыть стол.
Однажды я должен был дежурить ночью по дому. Немного поспав, я тихо поднялся, надел плащ и вышел на улицу. Полная луна плыла в облаках. Накрапывало. Все окна были наглухо закрыты, город казался мертвым. Каково же было мое удивление, когда у ворот, на месте дежурного, я заметил скрюченную от холода фигурку Арчила. Прижав к груди кошку, мальчик спал на скамье. Откинутая назад голова его уперлась в железную створку ворот.
Когда я подошел, кошка приоткрыла глаза, взглянула на меня и, лениво зевнув, свернулась поудобнее.
На лице Арчила застыла болезненная улыбка. Спал он неспокойно, затем, словно ощутив, что я смотрю на него, вздрогнул, проснулся и вскочил на ноги.
— Я на секундочку задремал, дядя Леван, — пробормотал он смущенно и спустил кошку на землю.
— Кто обязал тебя дежурить, Ачико?
По моему тону он понял, что я сержусь.
— Но ведь должен же кто-то дежурить и из нашей семьи, дядя Леван!
Я отправил его домой, кошка последовала за ним.
На некоторое время Арчил перестал заходить к нам. Я решил, что он очень занят, да так оно, верно, и было: он работал теперь больше, хотя военкомат часто оказывал помощь его семье. Людям приходилось все труднее. Цены на базаре росли, ни к чему нельзя было подступиться. Не то что Арчилу, даже мне, взрослому человеку, не под силу стало содержать семью. Мы оба работали, я и жена, и все же едва сводили концы с концами.
Однажды в воскресный день на проспекте Руставели, под платанами, я вдруг увидел Арчила. Держа наготове рогатку, он оглядывался по сторонам, затем быстро прицелился в одного из щебетавших на ветвях воробьев.
Я был поражен; Арчил, который когда-то с такой любовью рисовал воробьев, целился теперь в них из рогатки, чтобы убить. Я хотел окликнуть его, но слово привета застряло у меня в горле: к моим ногам упала подстреленная птица.
Арчил бросился к воробью и лишь тут заметил меня. Он вздрогнул от неожиданности, и некоторое время мы оба стояли недвижно. А воробей беспомощно трепыхался на асфальте, потом широко открыл клюв, будто ему не хватало воздуха, вытянулся и окаменел.
Я с упреком покачал головой, но тотчас же пожалел об этом. Нет, Арчил не мог делать это для забавы. Мальчик стоял, опустив голову, как обвиняемый, подавленный тяжестью совершенного им преступления.
— Я больше не буду, дядя Леван, — с трудом выговорил он и бросился бежать.
Я долго следил за его щуплой фигуркой с бессильно опущенными плечами, хотел окликнуть его, сказать, чтобы он забрал воробья, но почему-то не смог. Я нагнулся, взял мертвую птицу и положил ее в тени платана. Неужели он ест их?
Через несколько дней я опять увидел Арчила с рогаткой в руках, теперь уже на нашей улице, под акацией. Он заметил меня, сунул рогатку в карман и пустился наутек.
После этого он стал обходить меня стороной. Я тоже избегал встречи с ним, но мне часто вспоминалось его бледное, взволнованное лицо там, на проспекте, под платаном… Я испытывал острую боль, словно был в чем-то виноват перед ним.
Мать его поправилась, начала работать на ткацкой фабрике. Однажды, отправляясь на работу, мы вместе вышли со двора. Я упрекнул ее за то, что Арчил совсем забыл нас.
— Он так много работает, мой мальчик, — печально сказала женщина. — Если бы не он, я бы, наверно, не выжила. Он спас Тенгиза и Тамару. Но теперь нам уже легче, получить бы только от мужа весточку…
В тот день я рано вернулся с работы. Войдя в ворота, я остановился пораженный. Весь дом был в смятении и горе. На дворе, на балконах, в окнах — всюду видел я плачущих людей, и все они не отводили глаз от балкона Арчила.
— Что случилось? — с испугом обратился я к дворнику. Он ударял себя кулаком в грудь и, горестно качая головой, повторял: "Ай, ай, наш Ачико!"
Из его отрывистых слов и восклицаний я понял, что сегодня утром, на проспекте Руставели, Арчил подстрелил воробья и, боясь, как бы тот не ушел, бросился за ним через улицу. Тут и сбила его проезжавшая машина.
— И что же? Он тяжело ранен? — Я схватил дворника за плечи.
— Скончался… Там же, на месте…
Я с трудом поднялся к себе по лестнице. Толкнул дверь, вошел в комнату и встретил полный муки взгляд Отиа. Я присел рядом с ним и молча обнял его за плечи. Так мы и сидели, не говоря ни слова. Затем Отиа высвободился из-под моей руки, будто стеснялся моего сочувствия, и, не поднимая головы, сказал:
— Знаешь, отец, — губы его задрожали, — ведь Арчил отдавал свой хлеб Тенгизу и Тамаре…
Тенгиз отвел взгляд от портрета брата.
— Ты помнишь, дядя Леван, этот мяч? — спросил он тихо.
Откуда было знать Тенгизу, что я помнил не только мяч…
Перевод О.Романченко
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Поезд приближался к лесу. Сержант Гвачи Микадзе сидел на подножке и, весь подавшись вперед, ждал: вот-вот покажется из-за поворота знакомый полустанок.
Только пять дней назад Гвачи выписался из госпиталя. Долгая дорога изнурила его не меньше, чем недели лежания на больничной койке. Спертый воздух вагона, тряска, нескончаемая возня пассажиров притупляли мысли и чувства, голова становилась тяжелой. Теперь всему этому конец. Поезд летел по родной земле, и Гвачи был похож на человека, очнувшегося от долгого сна. Грудь полнилась радостью, бледные губы растягивала улыбка. Ему хотелось петь и смеяться.
Уже давно не билось у него так сердце, целых два года не улыбался он этой луне, этим звездам. Право, они мерцали сегодня даже теплее, чем прежде. И все, все, что он видел сейчас, озаренное лунным светом, было каким-то праздничным, радостным. Мать… Он скоро обнимет ее! Она вставала в воображении Гвачи в том домашнем вылинявшем платье и черном платке, которые были на ней в день расставания, и смотрела на него своими печальными, полными любви глазами.
— Мама…
Это слово прозвучало так тихо, что сразу же потонуло в грохоте колес. А может быть, оно и не было сказано? Может быть, это ветер пропел его, тот ветер, что шелестит в мелькающих мимо поезда виноградных лозах, врывается в щели старого дома Гвачи, треплет седые волосы матери, одиноко сидящей у очага?..
Паровоз пронзительно свистнул, и Гвачи поднялся. Но поезд не остановился, — не замедляя хода, он пролетел мимо полустанка, ворвался в лес. Рядом с насыпью потянулось болото, над которым склонялись коренастые ольхи. Они стояли, словно по колени, в воде, и густой белый дым тяжелыми клубами обволакивал их корявые ветви, сбегал вниз, стлался по зеленому болоту.
Гвачи с беспокойством вспомнил, что поезд — скорый, а скорые не останавливаются на полустанках. Неужели ему придется доехать до станции, а потом десять километров идти обратно пешком? Ведь родное селение вот за этим лесом… Нет, нет, он не может так долго ждать. Держа в руке вещевой мешок, он всем телом подался вперед, свесил со ступеньки правую ногу, прыгнул и кубарем скатился под откос. Мимо со стуком и грохотом пролетели вагоны, и все стихло.
36
Кеци — глиняная сковородка.