Страница 115 из 148
А вот и Мидега. Она плетется позади всех, старая, одряхлевшая, страшно худая, костлявая, с трудом переставляя ноги. Она явно старается ускорить шаг, но сразу выбивается из сил и, покорная судьбе, медленно бредет ко мне, чуть покачиваясь на ходу.
Долго обнимала меня мать, с беззвучным плачем она трогала своими старческими руками мое лицо, мои плечи, мои руки, и мне казалось, что я все тот же маленький Андро полузабытой далекой поры, когда Мидега сопровождала меня по темным ночным дорогам. Родные стояли и ждали, пока насытится материнское сердце, затем все вдруг раздвинулись, и в круг вошла Мидега, величественная в своей старости и как бы нарочитой медлительности. Когда мать отпустила меня, Мидега приблизилась, прижала морду к моим коленям и заскулила слабым старческим голосом. Бедная Мидега! Она стояла, опустив голову, и, казалось, плакала от душевной боли, что не смогла встретить меня после долгой разлуки так, как встречала в былые годы. Наконец мать коснулась ее и сказала ласково: ладно, хватит, Мидега!..
В тот год стояло жаркое лето, и Мидега по целым дням лежала в тени орешника, прижавшись к прохладной земле. Мои дети очень любили ее и заботились о ней: отгоняли от нее мух, расчесывали свалявшуюся шерсть, поили водой, кормили ее гоми и кусками мчади со своего стола.
В селе было трудно с едой, мы голодали, и Мидега голодала вместе с нами. Вот почему она так быстро сдала. Дети делились с Мидегой кукурузной кашей и лепешками. Мидеге этого и на один зуб не хватало, но она с удивительным терпением переносила голод и никогда сама не просила еды. Зная, как трудно приходится людям, она даже не подымала головы, когда мимо нее проносили котелок с гоми…
Со двора Мидега не выходила, соседские собаки не навещали ее, видимо, она уже не представляла для них интереса. Только двое щенят, взятых нами от тех же пастухов, пытались играть с ней, когда им не хотелось спать. Они были той же породы, крупные, пушистые и необычайно подвижные, какой была и Мидега в их возрасте. Они по многу раз в день подбегали к ней, тормошили ее, лазали по ее большому телу, но она не обращала на них никакого внимания. Обозленные ее равнодушием, щенки лаяли ей прямо в уши, но в ответ она лишь лениво приоткрывала один глаз и снова погружалась в сон или в забытье.
Однажды утром Мидега неожиданно встала, отряхнулась, почесала на боках свалявшуюся от долгого лежания шерсть, направилась к воротам и пропала из виду. Вернулась она лишь после полудня. Ее запавшие бока, на которых можно было посчитать ребра, чуть раздулись, тело отяжелело, она с трудом приковыляла к орешнику и улеглась на привычное место. На другой, на третий, на четвертый день повторилось то же самое. Бока Мидеги округлились, она стала явно бодрее. Мы недоумевали и, может быть, так и не догадались бы, в чем дело, если бы мельник Яков Закарая не передал нам через соседей: привяжите вашу собаку, не то я убью ее!
Что оставалось делать? Мы привязали Мидегу, она не противилась, но когда наутро она пыталась уйти со двора и цепь не пустила ее, она жалобно заскулила. С этих пор она выла и выла, не переставая, днем и ночью, и мы совсем потеряли покой. По очереди мы стали уступать ей свою еду: кто завтрак, кто обед, кто ужин. Мидега понимала, что мы отнимаем от себя кусок, чтобы дать ей, и с благодарностью принимала наши дары. Но, поев, она тотчас же снова начинала выть…
Она выла на всю деревню, и люди затыкали уши, чтобы не слышать этого страшного мучительного воя, который казался им голосом самой беды. В ту пору людям хватало и своего горя: чуть не каждую неделю приходила с фронта весть о чьей-нибудь гибели. После долгих и мучительных колебаний я решил положить конец страданиям Мидеги. Вечером, когда дома никого не было, я зарядил револьвер и пошел к орешнику. Мидега перестала выть и выжидательно уставилась на меня. Отведя в сторону глаза, я отвязал ее и сделал знак следовать за мной. Много лет миновало с тех пор, как мы вместе с Мидегой выходили за ворота, и она повиновалась мне с радостным удивлением. Я, как и прежде, пропустил ее вперед, и она, шатаясь от слабости и виляя облезлым хвостом, заковыляла к калитке.
Шли мы долго, пока не углубились в лес. Тут Мидега остановилась и подняла на меня виноватый взгляд: у нее не было сил идти дальше. Я вынул из кармана револьвер. Видимо, Мидега сразу поняла мое намерение, в ее устремленных на меня глазах я прочел и смирение, и горький упрек. Лес притих, ни один лист не шевелился на сучьях, ни одна птица не подавала голоса. Мидега стояла передо мной — спокойная, покорная своей судьбе. Револьвер показался мне удивительно тяжелым, он до боли оттягивал мне руку. Я был в полной растерянности, не зная, что делать. Наконец, не выдержав взгляда собаки, я повернулся и быстро ушел.
Я не сомневался, что Мидега, покинув лес, отправится на кукурузное поле мельника Якова. Что ж, я охотно оплачу стоимость съеденной ею кукурузы, чтобы хоть частично искупить свою тяжкую вину. Но не успел я улечься спать, как из-под орешника донеслись до меня мучительные стоны, как если бы стонал тяжелобольной человек. Это была Мидега. Я не мог уснуть, всю ночь мерещились мне ее покорные, полные горького упрека глаза. Я забылся только на рассвете, но вскоре громкий щенячий визг поднял меня с постели. Я быстро оделся и вышел во двор. Щенята, подняв кверху головы, стояли возле лежавшей под орешником Мидеги и скулили тонкими голосами. Мидега была недвижна, голова ее отвалилась на сторону, виден был только один глаз, и в нем, казалось мне, навеки застыл все тот же упрек. Мидега не простила мне, ее убила нанесенная мной обида.
Мы похоронили Мидегу под тем же орешником, где она окончила свою жизнь. Но и теперь, много лет спустя, когда мне вспоминаются те трудные, суровые годы, я неизменно вижу перед собой глаза Мидеги, полные упрека и горестного недоумения.
Перевод Юрия Нагибина
ПОРВАННЫЙ МЯЧ
В семье Бебуришвили была большая радость: они получили новую квартиру. К этой радости прибавилась другая: приехал на побывку сын — Тенгиз. Тенгиз учился в Суворовском училище и домой приезжал раз в год.
Бебуришвили были моими соседями, и я охотно вызвался помочь им перенести вещи. Когда мы с Тенгизом отодвигали от стены шкаф, что-то глухо шлепнулось на пол. Это был пестрый резиновый мяч, сморщенный и полинявший. Видимо, он когда-то давно застрял между стеной и шкафом.
Тенгиз бережно поднял мяч и с тревогой глянул в сторону родителей — они были заняты укладкой посуды и ничего не заметили. Тенгиз повернулся к ним спиной, рукавом стер пыль с мяча, затем поднял глаза на портрет брата, висевший на стене.
Из простой деревянной рамки смотрел на нас мальчик лет девяти. Миндалевидные глаза, прямой правильный нос, высокий упрямый лоб и непокорный вихор… В памяти моей внезапно ожил, будто сошел с портрета, Арчил.
Он был ровесником моего сына. Жили они в одном доме, учились в одной школе. Арчил был мальчиком неразговорчивым и замкнутым. Никто не назвал бы его красивым, но было в нем что-то, невольно привлекавшее сердца.
Отец Арчила работал на вагоноремонтном заводе, мать хозяйничала дома. В семье было трое детей — Арчил, Тенгиз и Тамара.
Отец любовно заботился о семье. Вставал он затемно и отправлялся на базар. Когда мы просыпались, он уже возвращался с базара, нагруженный покупками. Не сидел он сложа руки и после работы: вечно что-нибудь мастерил, чинил, помогал жене по хозяйству.
Когда Бебуришвили переселились в наш дом, мы не сразу свели с ними знакомство и поначалу только здоровались. Окна и балконы наших квартир выходили на двор. У них была одна комната, и семья большую часть времени проводила на балконе. Здесь они ели, пили, принимали гостей и соседей. Мы жили на третьем этаже, они — против нас на втором, мы были невольными свидетелями всей их жизни.
Нельзя сказать, чтобы им жилось тяжело, но и достатка особого не было. Однако на судьбу они не жаловались: были довольны тем, что имели.