Страница 41 из 64
«Хорошо, Моторин признался под давлением, но на самом деле он был виновен», — сказал я. «Но с помощью таких методов даже совершенно невинного человека можно заставить признаться в любом вообразимом преступлении».
— Конечно, — веско сказал Федор. «Если Крючков хочет, чтобы вы сознались, что это вы убили Троцкого, не беспокойтесь, вас заставят сознаться. Более того, военный трибунал примет это признание как доказательство вашей вины, потому что его члены и Крючков играют на одна и та же команда».
В комнате стало тихо. Мне казалось, что я задыхаюсь. Мне нужен был глоток свежего воздуха. Мрачные мысли проносились у меня в голове, окрашивая все в черный цвет.
Мудрый Федор меня рухнул на землю. Как я мог быть настолько наивен, чтобы думать, что перехитрил Андросова и вырвался на свободу? Как глупо с моей стороны! Этим парням из внутренней контрразведки плевать на мои шахматные ходы. Их опыт заключался в том, чтобы ломать кости, а не играть в шахматы. «Просто дайте нам тело, и мы найдем в нем измену». Нет, мне это не сошло с рук. Конечно, Андросов был робким бюрократом, и его можно было нейтрализовать. Но своими вздорными подозрениями он уже поделился с внутренней контрразведкой, а от последней было очень трудно отделаться. Нравится мне это или нет, но мне придется доказывать, что я не виновен. Бедственное положение Моторина было ужасным напоминанием о том, что может случиться со мной, если я этого не сделаю.
— Ну, продолжайте свою разведывательную работу, — сказал я Федору, уходя. Он снова потянулся за своими брошюрами, когда я вышла из комнаты и направилась к лифту. На выходе из здания я показал свой пропуск дежурному прапорщику и почувствовал на себе его строгий, подозрительный взгляд, как смотрят праведники на заблудшую овцу.
Подобные взгляды всегда вызывали у меня особую реакцию; В перекрестье честных и праведных глаз стражи я всегда чувствовал свое несовершенство и должен был подавлять мощное побуждение покаяться во всех возможных и невозможных грехах и стать монахом. С некоторым усилием я подавил желание, поднимающееся из самых глубоких тайников моей много испытанной разведывательной души, и вышел на территорию, окруженную высокой бетонной стеной.
Здесь ничего не изменилось. Зима была теплая, и я слышал, как теннисные ракетки ударяют по мячу с корта. Небольшое футбольное поле время от времени взрывалось изощренными криками. За стеклянными стенами крытого бассейна мощные и не очень мощные торсы разведчиков разрезали гладкую зеркальную поверхность.
Вокруг носились косяки жирных карасей, а в фонтане лениво плавали дикие утки — гордое нововведение Крючкова, любившего любоваться идиллической сценой из окна своего кабинета. Его утки были полностью одомашнены, но горе бедняге, у которого может возникнуть невинное, но неудачное желание поиграть с ними. Мгновенно прибегал разъяренный прапорщик и публично отчитывал злодея от имени начальника службы.
Деревья вокруг фонтана были украшены мертвыми воронами, подвешенными за ноги к ветвям. Они были расстреляны по приказу Крючкова и вывешены в назидание своим собратьям, чтобы не украсть еду у домашних уток начальника разведки. Жуткий пейзаж натолкнул местных остряков на злобную поговорку: «Вот что ждет любого разведчика, предавшего родину». Они полагали, что именно такую аллегорию имел в виду Крючков, заказывая показ дохлых ворон.
Рядом находилось еще одно дорогое сердцу Крючкова сооружение: свинарник — убедительное свидетельство того, что главный разведчик СССР всецело разделял философию перестройки и особенно идею продовольственной самообеспеченности.
Осенью на кухню докладывали свинина со свинофермы, карпы и утки, внося некоторое разнообразие в обычно скудное меню в качестве одной из особых привилегий обслуживающего персонала. Но у этих маленьких радостей был и неприятный побочный эффект: неугомонный ветер постоянно менял направление. И как только ветер сменился на западный, зловоние свинофермы Крючкова тут же окутало все подворье, как острое напоминание о том, что даже призрачные привилегии имеют цену.
Узкие улочки вокруг здания, как обычно, были полны бегунов. На лицах некоторых из них лежала печать высокой ответственности за судьбу нашей Родины и всего прогрессивного человечества. Глядя на них, я вспомнил, как летом 1982 года впервые попал в разведку.: Боже мой, только представьте, какие секреты таят в себе эти ребята! Какие замечательные операции они проворачивают!
Но довольно скоро юношеский романтизм рассеялся, и лица моих сослуживцев вызывали у меня уже не восхищение, а скорее раздражение и досаду. Пелена спала с моих глаз в связи с выступлением Крючкова на одном из общих собраний. Шеф произвел фурор среди своих слушателей, когда признал, что только 30 процентов его сотрудников действительно занимались какой-либо разведывательной работой, а остальные просто развлекались. Позже я понял, что на самом деле положение было еще хуже, чем Крючков готов был признать.
Я провел в Вашингтоне всего два года и все же вернулся домой другим человеком. Сколько иллюзий растеряно, сколько, казалось бы, незыблемых стереотипов подорвано!
В голову лезли противоречивые мысли. Я мог оценить затруднительное положение Андросова. После предательства Моторина его ужаснула перспектива еще одного завода ФБР. И вот Сократ, бывший правительственный чиновник США, предлагает мне внутреннюю информацию о планах Пентагона в отношении Ливии. Невероятно, особенно если учесть, что после уничтожения сети КГБ советский шпионаж стал главной темой обсуждения в американских СМИ.
Но какое мне дело до чувств Андросова? Я думал. Если ситуация настолько безнадежна, им следует закрыть разведывательную службу и отправиться домой. Но не он. Он не планирует возвращаться домой. Он по-прежнему в бизнесе, уничтожив сеть активов, теперь пытается выведать измену. Я точно запутался. Я знаю, что невиновен перед родиной, но всем наплевать. Я должен доказать свою невиновность внутренней контрразведке. Иначе рано или поздно я разделю судьбу Моторина; они напичкают меня таблетками и заставят признаться, что я с детства агент ЦРУ, и ни один военный трибунал не станет слушать мою жалкую болтовню о том, как меня заставили дать это признание под давлением.
Мне не потребовалось много времени, чтобы найти выход из тупика. Я должен был доказать, что Сократ был подлинным. Для этого его пришлось вызвать в Москву и завербовать.
Раньше я мечтал завербовать актив для страны и для КГБ. Теперь я должен был сделать это, чтобы спасти свою шкуру.
В апреле 1987 года, когда непрошенный отпуск, к счастью, закончился и я вернулся в Североамериканский департамент, США еще не нанесли второй удар по Ливии, и это спасло меня, по крайней мере, на время. Помощь пришла и с другой — и весьма неожиданной — стороны. Я получил первую премию ТАСС как лучший иностранный корреспондент за 1986 год.
На самом деле, я никогда не уделял своим журналистским обязанностям больше времени, чем было абсолютно необходимо, чтобы смешаться с толпой чистых корреспондентов в Вашингтоне. Было почти невозможно преуспеть в журналистике так же, как и в шпионаже, поэтому мне пришлось пожертвовать своими второстепенными интересами на алтарь моей основной миссии. Но после саммита Рейгана и Горбачева в Рейкьявике я сделал обширный аналитический доклад о советско-американских отношениях, который неожиданно привлек пристальное внимание некоторых членов Политбюро. Гендиректор ТАСС Сергей Лосев вспомнил об этом и сделал меня лучшим корреспондентом года.
Теперь Лоссев был возмущен моим внезапным отзывом из США. Он ожидал, что я останусь в вашингтонском бюро ТАСС еще как минимум на два года, и высказал свое мнение моему начальству в разведке. Потом он вызвал меня к себе в кабинет в Москве и сделал мне предложение: «Брось службу и пойди в мой отряд. Не пожалеешь, поверь мне. Примерно через год я тебя отправлю обратно в Америку».
Не было причин сомневаться, что именно так и произошло бы. Лосев был членом Совета Министров и человеком слова. Я был благодарен ему за заманчивое предложение, но без долгих раздумий отказался. «На переправе лошадей не меняют», — сказал однажды Эйб Линкольн, а я привык прислушиваться к хорошим советам. Я уволился из ТАСС навсегда.