Взаимосвязи. Эссе об Израиле. Концепция

V

Без вымысла не обойтись. Мне представляется, что я предпринял попытку сравнивать между собой скопления облаков. Только покажется, что различие уже найдено, как это различие — стоит только вглядеться пристальнее — тут же снова исчезает, одно скопление облаков похоже на другое, обе облачные массы проникают друг в друга, сливаются. Так иудаизм и христианство испытали влияние древнегреческой философии, так в иудаизме и христианстве присутствует мистика со всеми ее ответвлениями и отростками ответвлений, наряду с официальной религией есть и неофициальная. Если вознамериться все это сравнивать, то уйдешь еще глубже в безбрежность, в которой и без того находится моя речь, и вряд ли можно представить себе речь более запутанную, чем та, какой сейчас представляется моя. Даже если допустить, что в этом повинно еще одно обстоятельство. Сама ситуация: говорить с евреями в качестве христианина и слушать христианина, будучи евреем, — вызывает некоторое замешательство, но не потому, что вы евреи, а потому, что я христианин; причем замешательство возникает из-за того, что я хотя, может быть, и плохой христианин или вовсе нехристь, коммунист или атеист, но вы должны оставаться евреями, даже если вы коммунисты или атеисты. В лучшем случае вы можете быть совсем плохими евреями, сионистами, и только тогда вы будете по-настоящему хорошими евреями. И все же этот абсурд, согласно которому я вроде бы свободен и могу не быть самим собой, в то время как вы застыли в состоянии несвободы и должны быть теми, кто вы есть, эта логически неприемлемая, но экзистенциально существующая ситуация доказывает, что нельзя даже говорить о еврейском государстве и о необходимости его существования, как я это намеревался сделать, не исследуя необходимости того, почему по прошествии более чем двух с половиной тысячелетий это государство должно было заново возникнуть; рискованное предприятие, которое не вмещается в некоторые исторические концепции, из-за чего многие считают его бессмысленным и отрицают его необходимость, я же хочу поддержать его. Но тот, кто ищет причину, должен задавать и более глубокие вопросы, о причине причины этой причины и так далее, то есть до тех пор, пока не дойдет до основополагающей концепции еврейского народа, которую тот сам себе установил в религиозных мистических туманах своей истории, а именно в ту пору своего возникновения, когда он не только нашел Бога, но и осознал себя народом этого Бога — таинственное событие, из которого мы должны исходить независимо от того, кем является вопрошающий об этом событии: иудеем или христианином, философом или комедиантом, или и тем, и другим вместе, верующим или нет, независимо от того, какие причины этого события ему мерещатся, психологические, психоаналитические или только экономические. Однажды установленное личное отношение к своему Богу привело еврейский народ к трудностям. Эти трудности возросли, когда он уже давно потерял политическую независимость. В угоду своей вере евреи не смогли приспособиться ни к Римской империи — за что лишились своей страны, — ни к наследнице римской мировой державы, христианской церкви. Разногласия с последней были еще более роковыми: с империями можно договориться, с церквями — никогда. С христианской церковью в мировую историю вступила международная организация с твердо очерченной и четко сформулированной идеологией. Этому блестяще продуманному институту удалось эффектное завоевание посюстороннего мира. Ее завоевание потустороннего мира было еще более эффектным и продолжается до сих пор. Сегодняшний католик должен верить гораздо большему, чем ранние христиане. Идеология — резкое слово, но церковная догматика — это идеология, с помощью которой церковь оправдывает себя не как человеческая, а как божественная инстанция. Она называет себя не только непогрешимой, но и незаменимой. То, что в иудаизме дело не дошло до церкви, что синагоги нельзя сравнивать с церквями, имеет различные причины, связанные не только с властью и политикой, хотя остается открытым вопрос, что стало бы с иудаизмом, если бы он вступил на путь международной карьеры христианства, этой чудовищной карьеры к триумфу. Власть коррумпирует. Хотя подобные размышления гипотетичны, если не вовсе ошибочны, все же искушение приобрести себе приверженцев, возвыситься до мировой религии у евреев в древности возникало, и потому они пользовались дурной славой. Эта попытка была обречена на провал. Бог, провозглашаемый евреями, был слишком связан со своим народом, слишком страстно любил его; еврейский миссионер — это противоречие по самой своей сути. Кроме того, иудаизм у своих истоков, как это ни странно, лишен метафизичности; а мир жаждет метафизики. Мессия не является неземным существом. Он — не сын Бога, каким его впоследствии узрит христианство. Он — человек, который был предсказан. Он — помазанный царь. Иудаизм — не явленная премудрость. А явленный Закон. Он функционирует в ином пространстве, чем христианство. Закон не связан с истиной непосредственно. Закон не есть высказывание Бога о самом себе. Тора определяет отношение евреев к Богу и между собой. Человек не должен знать то, что находится по ту сторону, — есть ли продолжение жизни после смерти или нет. Смерть допускается как смерть. Истина не является делом человека. Человеку не нужно знать того, во что он должен верить. Он должен знать, как вести себя, чтобы не прогневить Бога, чтобы ужиться с Богом, под этой гигантской тенью, которая падает на народ Израиля. Этот Бог не истолковывается. Он не поддается истолкованию во всех своих противоречиях, настроениях, приступах ярости и разрушительных акциях. Он наказывает не в потустороннем мире. Он свирепствует по эту сторону, постоянно разрушая свой народ. Он не щадит даже своего храма. От этого непостижимого факта, от тайны данной Богом судьбы религиозность еврейского народа продвигалась вперед на ощупь. Она достраивает Закон до Всеобщего закона. Она проникает во все сферы жизни, так, словно Десять заповедей являются аксиомами таинственной этической и социальной математики, которая продвигается все дальше и дальше, постоянно устанавливая все более смелые связи, — вплоть до недоступных пониманию, но не выходя за рамки изначального знания: есть лишь один Бог, более могущественный, чем его творение; однако тот, кто не выстраивает систему, никогда не выстроит догматику. Иудаизм вынужден постоянно начинать все заново от экзистенциального, возвращаться к преданию, осмысляя его снова и снова. Из поколения в поколение. Исходя из жизни. В зависимости от преследований. В зависимости от диаспоры. От ситуации. Но также и в зависимости от каждого отдельного человека. Как у Кафки. Не для того, чтобы понять Бога, но для того, чтобы его вынести. Таким образом, попытка сделать иудаизм мировой религией была обречена на провал не только из-за религии, но и из-за реальности. Еще античный мир не понимал иудаизма, насмехаясь над одиноко правящим Богом; маленький, незначительный народ в отдаленной провинции мира, который утверждал, что его бог — это и есть Бог и нет никого другого, кроме него, по-видимому, утратил рассудок. Не напрасно греки называли евреев атеистами, потому что они верили только в одного Бога, а не во множество богов. Хотя, без сомнения, были попытки создать иудаистскую догматику, хотя, по всей видимости, дело обстояло так, что в процессе истории чем недостижимее становилось для еврейского народа собственное государство, дом его собственного Бога, тем метафизичней становилась вера евреев, тем враждебней по отношению к вере первых христиан, которые все еще воспринимали себя как евреи, — все же дело никогда не дошло до возникновения иудаистской церкви, подобной христианской. Не только потому, что не было догмы, которая церкви необходима, или потребности в ней, или не было политических оснований, так как иудаизм никогда не мог надолго укрепить эти основания, но, очевидно, и потому, что к евреям с их пророками постоянно примешивался анархический элемент: Бог снова и снова вторгался в историю посредством отдельных личностей, которых зачастую выискивал в зависимости от настроения, причем далеко не всегда ради проведения взвешенной политики, а иногда, как в случае Саула[3], коварного и вероломного, лишенного всякой широты натуры, которой Он одарил Давида, не говоря уже о Соломоне. Напротив, христианство, создавшее ту церковь, которую иудаизм по самой сути своей никогда не мог создать, все радикальнее откалывалось от иудаизма. Христианство отдалялось от своего истока по мере того, как оно определяло свою веру и все больше ее рационализировало, пока эта вера не превратилась в догматику. Согласно этой догматике, евреи — это неискупленный, отверженный народ, убийца Христа, хотя Иисус Назаретянин умер смертью, которая полагалась римскому государственному преступнику. Таким образом, произошло нечто диковинное, а именно то, что иудейская секта породила антисемитизм. Хотя Римская империя его уже знала, поскольку евреи, как и христиане, отказывались признать Цезаря богом: первые преследования христиан были на самом деле преследованиями евреев, первыми погромами. Но то, что делает христианский антисемитизм куда более озлобленным, заключается в том, что христианин, если он всерьез считает себя таковым, уже не может признавать за иудаизмом никакого права: именно потому, что он признает иудаизм предпосылкой своей веры, он должен отбросить его; именно потому, что он интерпретирует иудаизм по-христиански, иудаизм становится его главным врагом. Если христианин обвиняет евреев в том, что они — убийцы Бога, то еврей может упрекнуть христианина в том, что он — отцеубийца: он убил свое первоначало. Религиозные конфликты заключают в себе нечто неразрешимое. Еще губительнее становятся те конфликты, которые возникают между вознесшейся и униженной религиями: эта позиция победившей церкви, ecclesia triumphans, опьянение верой до того, чтобы мнить себя владеющим истиной, настроила также и протестантизм враждебно по отношению к евреям. С этого момента в самом иудаизме началось новое диалектическое движение. Заброшенный в христианский мир, который требовал обращения в истинную веру, а когда его не было, видел в отказе воплощение всего упрямого, злостного и ограниченного, копию того, кто, как когда-то дьявол, не хочет принимать благо, спасение — в пользу которого говорили все доводы разума, — в этом зловещем мире иудаизм стоял перед проблемой, как ему выжить, и не только перед ней, а еще перед вопросом, может ли он выжить вообще.

3

Саул (Шауль, т. е. испрошенный) — первый царь израильтян (ок. 1095–1055 до н. э.), см.: I Цар., гл. 9—31.