Какая удача

Я улыбаюсь.

Я не один. Никогда не был.

Собрав последние капли сил, я нажимаю запястьем на рычаг.

Я врезаюсь прямо в кухонный стол. Я проехал фута три.

Мой драматический побег.

Но это запускает целый ряд событий. Я смутно осознаю большинство из них. Но вот, что я могу воссоздать.

Столкновение опрокидывает вазу с тюльпанами, которую Марджани поставила как грустное маленькое украшение посреди стола и чашку кофе, который Джонатан сделал, но забыл выпить.

Жидкость разливается повсюду. Кофе начинает стекать со стола, большая часть попадает на Терри, который, оказывается, не умер. Он стонет.

Звук кресла, врезавшегося в стол, будит Джонатана, который видит стонущего Терри и вскакивает с кресла, вопя: «О нет, о нет, о нееееееет!» Он бежит на кухню и хватает бейсбольную биту.

Но прежде, чем он успевает что-либо с ней сделать, у двери раздается звон ключей.

Входит Марджани.

Господи, Марджани. Но ее не удивляет ни присутствие Джонатана, ни санитара, ни даже меня, теперь застрявшего между столом и холодильником с крутящимися колесами. И она уж точно не выглядит напуганной.

Она делает очень странную вещь: она улыбается. У нее подрагивает нижняя губа. Но все же она улыбается.

– Что ж, привет, – говорит она Джонатану, застывшему с битой в руках, отвисшей челюстью и потрясенным выражением на лице. – Меня зовут Марджани. Я работаю с Дэниелом. – она изучает комнату.

– Вижу, вы нашли бекон, – говорит она.

Джонатан онемело смотрит на меня. Я пытаюсь пожать плечами. Не знаю, получилось ли.

Она смотрит на меня и, впервые с тех пор, как вошла в комнату, на мгновение утрачивает самообладание, потрясенно отступая. Должно быть, я выгляжу ужасно. Но она берет себя в руки и смотрит мне в глаза.

Привет, Марджани.

Я здесь, Дэниел. Все почти закончилось.

Марджани, я был прав. Это он. Он здесь. Тебе нужно быть осторожной. Он очень опасен.

Мы знаем, кто он. Мы здесь, чтобы помочь тебе. Ты был таким смелым.

Мне страшно.

Мне тоже страшно. Но ты сильный. Поэтому мы тоже будем сильными.

Она подмигивает мне. Она подмигивает мне. Потом она поворачивается к Джонатану.

– Итак, – говорит она невозмутимо, – Кофе есть?

Джонатан растерянно стоит, но потом делает короткий шаг в ее сторону.

– Дамочка, вам надо…

Потом мигает вспышка, а затем взрыв, и комната наполняется дымом, искрами и множеством, множеством гремящих голосов. «ВСЕ НА ПОЛ ВСЕ НА ПОЛ ВСЕ НА ПОЛ НА ПОЛ НА ПОЛ.» Я слышу что-то жутко громкое, а потом что-то врезается в стол, кружа меня на месте, где я застрял у холодильника, глядя в потолок.

Дым немного обжигает и дышать становится все сложнее. Я закрываю глаза, все еще уверенный, что отключаюсь, все еще уверенный, что это последние мгновения, и все равно смирившись с этим, со всем этим.

Я открываю глаза, когда силует ударяется о мое кресло и сползает вниз, а потом встает и пытается пробежать через комнату.

Снова слышится грохот. Фигура останавливается. Я снова закрываю глаза.

Стало тише. Спокойно. Все будет хорошо.

Я открываю глаза. Вентилятор под потолком медленно вращается надо мной. Тени раннего утра появляются и исчезают. Если последним, что я увижу, будет эта кухня, что ж, это моя кухня. Это мой дом. Я сделал его своим. Люди порой прощаются с жизнью в обстановке похуже. Мне всегда нравилась эта кухня.

Но все не растворяется в темноте или свете. Дым рассеивается. Шум стихает. Мое зрение обостряется. Я вижу полицейского в углу комнаты. Он входит в кухню и наклоняется к Терри. Мой взгляд фокусируется на бейдже: АНДЕРСОН. Снова вернулся в этот дом. Его лицо посерело, и он вытирает нос тыльной стороной руки. Он смотрит на меня, моргает, отводит глаза.

Я снова перекатываюсь и смотрю на вентилятор.

А затем появляются Марджани с Трэвисом.

Марджани вытирает мое лицо. Трэвис рыдает. Они здесь, мы все вместе, мы не одни, и это лучшее чувство в мире, скажу я вам, ничто в моей жизни ни до, ни после этого не будет лучше, чем здесь и сейчас.

Она сидит в углу, немного побаиваясь смотреть на меня, немного опасаясь войти, но не слишком. Я понимаю. Я бы тоже себя сейчас боялся.

Но она сильная. Охранник обхватывает ее рукой, но она мягко ее смахивает. Медсестра рядом с ней, молодая, такая молодая, предлагает ей стакан воды и стул.

Медсестра очень милая, но она все равно меня нервирует. Всю неделю, что я пробыл здесь, когда она заканчивает свой обход, она не возвращается в сестринскую, чтобы посплетничать с коллегами или пожаловаться на докторов. Она возвращается сюда и сидит рядом, держа меня за руку. Она работает в ночную смену, когда все мои посетители уже уходят, и она проводит на этом стуле каждое свободное мгновение, вытирая мне лоб, возясь с моими мониторами, молясь.

Черт, эта медсестра слишком много времени провела в моей комнате. Большинство медиков, медсестер, докторов, парамедиков обладают определенной выученной отстраненностью, необходимой для работы, черствостью, вырабатывающейся за годы наблюдения за смертью и бесконечным количеством людей, оплакивающих усопших, словно они потеряли единственного значимого для них человека во всем мире. Смерть случается постоянно, тысячи раз в секунду, и в ней нет ничего особенного. Если вы близки к умершему человеку, это огромное горе. Но если нет… то нет. За последние пять минут умерло больше людей, чем вы знали за всю свою жизнь. Вам от этого грустно?

Нет, скорбь – это роскошь для эмоционально привязанных, а когда этого нет, смерть является просто еще одним пунктом в веренице вещей, с которыми вы ничего не можете поделать. Опытные медики это знают. Им за вас грустно, они вам сочувствуют, и будут рядом, направляя вас через процесс скорби. Но потом они снова сделают то же самое завтра с кем-то другим, и еще раз через день, и еще через день, снова и снова, пока не состарятся слишком сильно, чтобы кому-либо помогать. (А потом умрут они.)

Но теперь эта медсестра занимается всем этим процессом, и я осознаю, что есть определенные преимущества иметь рядом медика, вовлеченного эмоционально. Она прогоняет ждущего у двери охранника, и шепчет мне на ухо: «Я буду рядом», а потом то же самое – женщине рядом. А затем медсестра садится возле нее и поглаживает ее по спине.

Ай-Чин смотрит на меня. Она старше, чем я думал. Ну, не совсем старше. Сильнее. В моем воображении я видел ее младенцем в лесу, схваченным большим злым волком. Но это не так, и то, что я так думал, больше говорит о моих предрассудках, чем о ней. Я вижу, как она оглядывает комнату, подмечая все, просчитывая, запоминая территорию. Ее глаза горят умом. Она не напуганная маленькая овечка.

А затем, так же быстро, как я все это замечаю, она давится слезой и отводит от меня взгляд.

Я понимаю. Я представляю собой то еще зрелище. Первые три ночи были критическими, насколько мне сказали. Трэвис сказал, что я почти умер четыре раза, прежде чем самолет моей мамы успел приземлиться, но я ничего этого не помню. Мне не снилась Ким, или как я летаю, или как я пробиваюсь к свету. Я просто был в отключке. Мне интересно, так ли все на самом деле. Просто отключка. Могу поспорить, так и есть. Это не так плохо, если это правда. Я могу справиться с тем, чтобы просто оключиться.

Я все еще в критическом состоянии, и я пролежал в этой кровати неделю, и я подозреваю, что похож на скомканный лист желтой бумаги. Но я все еще здесь.

Я хочу, чтобы Ай-Чин знала, что я все еще здесь. Используя все силы, которые мне удается собрать, я пытаюсь подвигать левой рукой. Это не работает. Я ворчу, тяну, стону, но мои указательный и средний пальцы едва движутся. Но Ай-Чин слышит пыхтение и поворачивается в мою сторону. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Привет.

Привет.

Я знаю, как выгляжу. Но ты должна знать, что я здесь.