Опасная тропа

Директор школы и директор совхоза уже выступили, они сердечно поздравили двадцатый выпуск, правда, директор школы пожелал выпускникам больших успехов в дальнейшей учебе в вузах, а директор совхоза Ражбадин призвал их работать на стройке. «Учиться никогда не поздно, — сказал он, — а пока вы молодые и сильные, надо бы поработать, помочь совхозу стать на промышленную основу…» Конечно, каждый отметил парадокс: если раньше из большинства девушек в классе десятилетку кончали пять или шесть, то нынешний выпуск отличается тем, что из выпускников преобладающее большинство — девушки. Да еще какие девушки: смелые и лукавые, общительные и любознательные. Куда девались робость и покорность, стеснительность и замкнутость. Я даже не могу вам сказать, что лучше… и в робости были свои обворожительные качества. Век такой.

— Женихов мало стало! Такие красавицы страдают. Эх, где мои двадцать лет! — это, конечно, говорит Кужак, который примостился поодаль от президиума на радиаторе отопления. Во всех торжествах он принимает живое участие — и как красный партизан, и как заслуженный колхозник. А теперь он сторож на стройке комплекса, тоже ответственная работа. «Хоть и один у меня глаз, но дурного человека я вижу лучше, чем те, у кого два» — заявил он, поступая на эту работу.

А учительница Вера Васильевна выглядит сегодня красивой и настолько взволнованной, словно сама впервые на экзаменах у профессора. Как ей идет это аккуратное, скромное платье с рубиновой брошкой в виде гвоздики, — просто и красиво… Ко всему еще и ее русые волосы, подчеркивающие ее приветливое смуглое лицо. Любой скажет, глядя на нее: «Должно быть, добрая и заботливая душа».

По вызову, а вызывает их по списку Галина Ивановна, каждый выпускник выходит вперед, и Вера Васильевна, классная руководительница этого выпуска, добрым словом приветствует каждого и вручает аттестат зрелости. Все, что было неприятного, хлопотного, все это позабыто. Да, учитель не имеет права быть злопамятным. Так ли давно это было, когда некоторые из этих выпускников доводили до слез свою учительницу, тревожили, не слушались порой на уроке, дерзили, не отвечали… Все позабыто. Сегодня отмечается еще одна победа учителей, победа школы. Девятнадцать юношей и девушек получают путевку в жизнь. Что им предстоит, какова будет их судьба, что ждет в жизни каждого из них? Школа дает знания, учит быть хорошим человеком, добрым и отзывчивым, верным в дружбе и преданным своей стране, Родине… Но жизнь сложна, хотя у каждого тропа своя, а дорога общая. И мне думается, эти же мысли приходят в голову и Вере Васильевне. Она волнуется, думая: во все ли сумела подготовить их к встрече с не всегда легкой жизнью?

И я вспоминаю свою первую встречу с жизнью, когда после школы мать испекла мне на дорогу чурек, положила свежий сыр, продала отцовскую папаху и часы, чтобы дать мне деньги на дорогу. Отец мой погиб на войне, и неизвестно, где его могила. Получил я от матери деньги, набросил на плечи хурджин. Обняла меня мать на перекрестке, слезу проронила и сказала:

— Иди, сынок, иди в люди, да сбережет тебя моя молитва от дурных людей. Постарайся, сынок, везде быть самим собой, совесть не теряй, честью не торгуйся, холуем не будь. Человеком будь, сынок, и меня не забывай.

Как живая она передо мной стоит на окраине села и утирает краем платка слезы. Нелегкие были послевоенные годы, еще многим не хватало хлеба. И вот я теперь один на всем белом свете и передо мной дорога, спускающаяся вниз серпантином. И иду я к полустанку Мамед-Кала, к железной дороге. И неизвестно, что ждет меня впереди…

В школе нас тогда учили всему доброму, особенно верить людям, и я тогда был убежден, что везде и всюду наши советские люди человека в беде не оставят, помогут. Ведь ты не какой-нибудь бездельник-скиталец, а выпускник советской школы, комсомолец. И я шел навстречу будущему. Пугала ли меня дорога в неизвестность? Скажу, да, настораживала, хотя была глубокая вера в то, что люди мне помогут. Доверчив я был тогда, да и сейчас верю людям. Если и страдал я в жизни, то из-за своей излишней доверчивости.

Добрался я к позднему вечеру до полустанка и узнал с первых же минут, как же непривычны для меня эти места. Стало невыносимо от полчищ комаров — об этом в школе ничего не говорили, так же как и о том, что в маленьком зале ожидания вокзала на скамеечке нельзя спать. Ходил толстенный милиционер и будил людей: «Здесь нельзя спать!» Меня сначала удивило это. Почему, думал я, нельзя спать, если здесь людей мало и каждому хватает скамеек. Потом, под утро, я понял, почему. Оказывается, нельзя спать на скамейке в зале ожидания не потому, что это не гостиница, а потому, что у зазевавшегося человека могли украсть вещи. Так и случилось.

Утром один пожилой человек не обнаружил свой саквояж и когда сообщил об этом милиционеру, тот ему и сказал: «Не спал бы, — не украли бы». Об этом нам ничего не говорили в школе, и я думал: как это может быть, чтоб среди советских людей были воры. Кое-как, отбиваясь от комаров, я провел свою первую ночь на чужбине и утром вышел на перрон. Смотрю: стоит товарный поезд, а пассажирского ждать еще пять часов. И я не мог ни о чем больше думать. Желание поскорее покинуть это непонятное для меня место подтолкнуло меня, и я сел в этот товарняк. Сел на ступеньку, свесив ноги, положив на колени свои хурджины. Паровоз загудел, запыхтел, и в это время ко мне подсел мужчина средних лет в темно-синем пиджаке и в фуражке.

— Едешь, значит? — спросил он, исподлобья взглянув на меня.

— Еду, — ответил я и улыбнулся ему, желая вызвать его расположение. Как мне показалось, добрый он был человек, и глаза у него добрые, и лицо открытое, хотя и бледное, нездоровое. Поезд тронулся, и мы поехали. Мне даже приятно было присутствие этого незнакомца, ведь как-никак, а вдвоем лучше, чем одному. С тревогой и надеждой вглядывался я в лицо этого человека, и дурное в мыслях отбрасывал. Человек как человек, я его раньше не видел, он меня не видел, ничего предосудительного между нами не произошло.

Отъехав несколько полустанков, я почувствовал, что голоден. Ну как я мог один открыть узелок, достать хлеб, сыр и есть, когда рядом был еще человек? Как я мог не предложить ему? Неудобно как-то было. А поделиться с ним не хотелось, потому что мой хлеб был рассчитан на два дня. И в конце концов решился, подумал: «Не беда, если я и поделюсь с добрым человеком».

— А ты есть хочешь? — спросил я, как будто мог оказаться в то время человек, который отказался бы от еды.

— А что у тебя? — вопросом на вопрос ответил мой сосед.

— Хлеб и сыр, дядя.

И я развязал узелок. Как ни жаль было мне, но половину моего чурека с удовольствием поел дядя. И я хотел поговорить с ним, разговориться, посоветоваться.

— Я окончил школу. У меня аттестат есть, — говорю я, желая, чтоб он похвалил меня, сказал доброе напутствие.

— Да?! — промолвил он, но в этом я не уловил ни доброго, ни дурного.

— Еду в Двигательстрой… — Тогда горцы так называли нынешний Каспийск. — Хочу подыскать работу…

— Да?! — сказал он тем же безразличным тоном.

— Как вы думаете, найдется мне подходящая работа?

— А что ты умеешь делать? — вдруг заинтересовался он, и у меня на душе отлегло, стало светлее.

— У меня аттестат есть.

— Такой работы там нет. С аттестатом дома сидеть надо.

— Если подучиться, я кое-что смог бы…

— Да?!

— Да!

Вот и весь разговор. Так мы доехали до Махачкалы. Поезд замедлил ход, я хотел спрыгнуть, не доезжая до вокзала, но меня удержал этот человек:

— Ты что, голову хочешь разбить?

В этих словах я почувствовал заботу обо мне, благодарно взглянул на него и подумал: «Все-таки он добрый человек, обо мне беспокоится». А когда сошли на вокзале, он меня повел с собой и сдал, куда бы вы думали? — в железнодорожную милицию… Да, я был неискушен и опрометчив, не знал я людей да и не мог их знать, ибо с жизнью повстречался впервые.

— Товарищ начальник, этот вот гражданин ехал в товарном, — доложил он сидящему за столом человеку в форме и, довольный исполненным долгом, повернулся и вышел из кабинета. А товарищ начальник потребовал у меня документы и показал объявление на стене, где говорилось, что за проезд в товарном поезде — три года без суда и следствия.