Опасная тропа

И, если честно сказать, достоин он такого дома, ибо живет он в самых несносных условиях, в старой полуразвалившейся, намного хуже той, в какой живу я, сакле. Обитает он со своей Анай и двумя славными детьми — дочерью-умницей и сыном. Анай — женщина болезненно впечатлительная и раздражительная. Люди с ней мало говорят, зная ее неразговорчивость и необщительность. Улыбающейся ее за последние годы никто не видел, ходит всегда сосредоточенная и угрюмая. А разве мы вправе упрекать ее или винить в чем-то? Кто не знает, каким тяжелым, невыносимо печальным было ее детство? Выросла сиротой, испытала на себе людскую жалость, черствость, грубость, жестокость — может быть, тогда скривилась эта цветущая ветка. Ей бы радоваться и гордиться жизнью, семьей, мужем, который все делает для того, чтобы осветить ее жизнь, развеять ее тоску и обиды. А мало ли людей, которые в те годы испытали всякое? Но, однако, нашли в себе силы встряхнуться, не поддаться изъедающим душу горьким воспоминаниям. Живут же они, радуясь всему и всем. Только Анай не такая. Ропщут женщины, которые с ней работают на ферме, мол, в ней навсегда уснула женщина, мать… Анай работает дояркой и неплохо исполняет свои обязанности, и в хозяйстве расторопна, Но есть странности, от которых муж не может ее отучить, — она прячет хлеб, сколько бы его ни было в доме, она не может равнодушно смотреть на детей, когда они едят хлеб, и потому, когда они обедают, выходит, и сама ест хлеб с такой же жадностью, держа ломтик обеими руками, будто кто собирается: у нее отнять. И, зная о себе, терзается, плачет. Может быть, когда переберется эта семья в новый дом, там станет ее характер другим, добрым, приветливым, ведь перемена места много значит. Некоторые из сельчан выражают недовольство, мол, под видом образцового дома директор строит этот особняк себе за счет совхоза. Эх, люди, люди, как порой они опрометчиво судят и ошибаются. Разве же Усатый Ражбадин не заслуживает этого? Призадумайтесь хорошенько.

— Хи-хи-хи, братцы, что ни говори, жизнь стала такой — лучше и не надо! — может любой воскликнуть, оставшись сам с собой и ощущая в себе великое удовольствие, потирая руки.

Казалось бы, так. Но глаз человека ненасытный — чем больше есть, тем больше хочется. Вот так-то, почтенные, согрелись мы, сыты, приободрились, о хлебе завтрашнем не тревожимся, одеты, обуты, начитанны, а к жизни все обращаемся: «Ты нам о чем-то еще намекала, жизнь, о чем это было?»

У КАЖДОГО СВОЙ КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ ЖИЗНИ

Нелегко учительствовать, почтенные, ой, как нелегко! И все же я люблю свою школу и представить не могу свою жизнь без голосистых, шумливых, драчливых ребят, без педсовета, без классов, где эти современные акселераты и вундеркинды вытворяют черт знает что. А мы разве не вытворяли? Да, и у нас было беззаботное время, было, но прошло. Сегодня школа наша по-праздничному нарядна и люди, собравшиеся на торжество, одеты ярко и светло. И главное, все возбуждены. Ничего дурного в ауле не случилось. Никто не умер в сельской больнице на двенадцать коек. И на дорогах наших не случилось беды — аварии, что стали частыми, как начали приобретать сирагинцы эти «Жигули». Машину эту у нас называют «легкомысленной итальянкой», а ведь правда, легкая, удобная, податливая и обманчивая эта машина в неумелых руках. С ней надо обращаться очень нежно, чересчур ласково и осторожно, хорошо ее надо знать, чувствовать. Тогда она и служит человеку по-доброму, хорошо. Ехал как-то я по нашей трассе, что вьется стальной лентой вдоль золотистого морского берега. Грузовая машина везла, привязав к кузову за передние колеса, легковую машину, потерпевшую где-то аварию. И представьте себе, почтенные, мне эта вышедшая из строя машина показалась живым, вызывающим к себе сочувствие существом. Было это зимой, и на пострадавшей машине лежал снег, тогда как на мчавшихся мимо машинах снега не было. И вот на красный свет остановились машины, и вдруг я явственно почувствовал, что эта машина как-то встряхнулась, словно хотела мне сказать: «Я еще живая, немного помялась, вот вылечат меня, и я буду бегать, как и эти сестрицы, что сегодня проезжают мимо и не сочувствуют мне». Еще раз встряхнулась машина, вздрогнула и сбросила с себя снег.

— Не больно ли тебе? — мысленно спросил я ее, и в ответ словно услышал:

— Конечно, больно! Еще бы, так удариться, да и теперь тянут меня, неудобно мне и даже стыдно. Прощай, добрый человек.

— Прощай, а может быть, до свиданья, — подумал я. Может быть, встретимся еще и хозяин твой услужливо откроет передо мной дверцы. А может быть, ты станешь на колеса и зазнаешься, промчишься пулей мимо и снова нарвешься на неприятности?

— Прости. Это зависит не от меня, а от того, кто будет за рулем. До свиданья.

И на прощание я, кажется, даже помахал ей рукой. Да, век техники. И не странно, что мы даже металл порой видим одушевленным предметом. Отвлекся я немного… Давайте вернемся, как говорят сирагинцы, к нашей чечевице.

Всех желающих присутствовать на выпускном вечере нельзя было уместить в учительской, хотя она и просторная. Обе двери в коридор были раскрыты, и многие стояли в коридоре.

На почетном месте, в президиуме, сидят уважаемые люди аула. Председатель сельсовета Паранг, с войны он вернулся без левой ноги. А вот рядом с ним парторг совхоза Джабраил, он оставил правую ногу на Карпатах, надо же случиться такому совпадению, что и Джабраил и Паранг носят обувь одного размера и каждый раз они покупают сапоги вместе, одну пару на двоих. А эта вот маленькая в очках женщина с совершенно белыми волосами на голове и с благородными добрыми чертами лица — это наша любимая учительница, заслуженная учительница республики Галина Ивановна Изотова. Восемнадцать лет ей было, когда она приехала в каш аул. О, как давно это было. Теперь она завуч школы, жена нашего парторга Джабраила. А не заметить нашего директора совхоза Усатого Ражбадина невозможно: крупный человек, не толстый, нет, а именно крупный, широкоплечий, с угловатым лицом, будто наспех тесали его, шрам на его скуле, как клеймо мужества. Здесь же и директор нашей школы Теймураз из Кумуха, лакец, женат на дочери Галбеца из рода Ливиндхал, и учительница английского языка Вера Васильевна, внучка первого учителя русского языка в нашем ауле Ковалева, которого кулаки подкараулили и убили в Большом ореховом лесу, а инвентарь для школы, который он вез, сожгли. Царские «благородные» офицеры устроили костер из учебников, тетрадей и глобусов, даже стеклянные чернильницы растаяли в этом огне. Вера Васильевна — жена нашего врача Михайла. Когда о Михайле спрашивают, кто он, то говорят: «Ты что, не знаешь его? Это же муж нашей Веры Васильевны». А Михайла, который сидит рядом со мной, в годы войны еще мальчишкой вместе с матерью и дедом был эвакуирован в наш аул. Да, много было тогда в горах беженцев с Украины — женщины, старики, дети. Даже власти наши, говорят, беспокоились и тревожились, примут ли их горцы, не проявится ли у некоторой части населения былая неприязнь к иноверцам. Но напрасными оказались эти тревоги, — без каких-либо наставлений и инструкций сверху народ наш приютил их. Им дали работу, помогли во всем, не только помогли, но и согрели вниманием. Откуда это явилось у горцев, это великодушие и сочувствие, это чувство уважения к другому народу? Нет, не остались бесследными годы Советской власти, которая побратала людей на земле. Зерно посеял — колос, добро посеял — дружба, добро ветвями к солнцу тянется. После войны многие украинские семьи вернулись к себе, а многие и остались в наших аулах, породнились. А когда в послевоенные годы в горах наших случилась засуха, неурожай, то украинцы поделились своим хлебом.

Дед его умер здесь, похоронен на нашем кладбище, а сам Михайла, ровесник наш, вырос с нами, учился с нами, мать его работает в нашей бухгалтерии. И он хорошо знает наш язык, так же как и Вера Васильевна.