Опасная тропа

Когда я выбрался из-под водопада, оделся и зашагал по тропе, вспомнил слова, сказанные Асият: будто огромная тяжесть свалилась с плеч. Легко стало, да так, что взмахни руками, как крыльями, и взлетишь. А перед глазами моими, простите меня, почтенные, и я живой человек, стоит в своей наготе прекрасная девушка… Не чурбан же я бесчувственный… И подумалось мне: прекрасное все-таки создание природы — эта женщина…

Спрошу-ка я свою жену, купалась ли она хоть раз в жизни под этим водопадом? А что я сделаю, если она скажет «нет»? Не знаю.

ТРОПА ЛЮБВИ НЕ ЗАРАСТАЕТ

Тропа эта проходит мимо раскореженного молнией грушевого дерева, что неподалеку от малинника в ущелье Подозерном, затем между двумя высокими скальными столбами, издали очертания этих колоссов походят на двух влюбленных, которые смущенно застыли друг перед другом, не смея приблизиться. И эту тропу здесь издревле называют тропой любви. Странное, скажу, название для суровых блюстителей строгих нравов в горах. Выходит, и в далеком прошлом нет-нет и давало о себе знать такое чувство, как любовь. Легенда гласит, что это на самом деле были двое молодых влюбленных, жестокие люди настигли их на месте встречи, и от страха они окаменели. Кто его знает, может быть, так и было, — всякое случается в легендах и преданиях. И я, когда выбрался из ущелья, оказался почему-то на этой тропе…

Итак, почтенные мои, кое-что обо мне вы уже знаете и потому я с удовольствием готов вернуться к тому, с чего мы и начали молоть наше зерно. Я, кажется, поклялся куском хлеба, что не люблю подслушивать чужой разговор, но не все зависит от нас самих. Они сидели на камнях у тропы, проходящей через опушку леса, на открытом месте. Я хотел выбраться на тропу, но, заметив их, юркнул в малинник и притаился. Ведь в наших горах все еще редко можно увидеть парня и девушку в уединении. Я не хотел своим появлением тревожить их. По себе знаю, как это бывает некстати для молодых. Быть может, первый раз в своей жизни им удалось встретиться на тропе любви. Они и так, бедняги, все время настороженно оглядывались и долго, ничего не говоря, глядели друг на друга.

— Рамсуррив (устала)? — спросил он.

— Агенра (нет). — В просвете зарослей я видел опущенную голову девушки. Это была она, Асият, которую мы уже видели под водопадом, первая ученица десятого класса. Они говорили на родном языке о чем-то отвлеченном, и видно было, как им трудно начать разговор о своем, сокровенном… И вот постепенно они перешли на русский язык.

— Как ты здесь оказался? Ты, по-моему, не ходил раньше по этой тропе? — вдруг замечает девушка.

— Ты права, я совсем недавно избрал эту тропу.

— И что тебя заставило это сделать?

— Что? Понимаешь, я нашел на ней следы одной девушки.

— И красивая она?

— Красиво не то, что красиво, а то, что по душе.

— Интересно. А не будет вам обоим тесно на такой узкой тропе? — глядит исподлобья на него Асият.

— Я готов нести ее на руках.

— Ой, что ты говоришь, и тебе не стыдно… — зарделась и встрепенулась девушка, как будто парень собрался сейчас же подхватить ее на руки.

— Скажи, Асият, сколько раз мы встречаемся на этой тропе? — как бы про себя спрашивает Усман. Да, это был он, наш коновал, наш ветврач, молодой джигит, сын Сирхана.

— Четыре, — тихо проговорила девушка.

— И ты помнишь? — довольный воскликнул он.

— Вот и сегодня я шла с подругами, я их отогнала от себя, они ворчливо ушли, я знала, что встречу тебя.

— Ты знала?

— Да.

— И ты не пошла по другой тропе?

— Видишь, не пошла, раз я здесь.

— Спасибо.

— Ты же ищешь не мои следы… — Асият смущенно перебирает на груди тугие, толстые, пышные косы…

— Можно потрогать? — робко спрашивает парень.

— Нет, нет, что ты, зачем? Знаешь, как они мне мешают. Все боюсь, что скотина какая на ферме намотает их на рог и потащит меня… — говорит она, смешно трубочкой сложив губы.

— Асият… — еле слышно произносит он.

— Что?

— Если я скажу…

— Что?

— Откуда я знаю, что, — порывисто вскакивает Усман, отпустив кончик ее косы, — хочу сказать, а смелости не хватает…

— Ты такой робкий?

— Асият, я знаю, что эта тропа твоя, я хотел бы, чтоб она стала и моей, — решился-таки Усман сказать.

— Что ты, как ты смеешь… — отворачивается она, опустив голову.

От этой близости им, видно, было хорошо, немного стыдно и сладко. Светлее стало у нее на душе от признания джигита, но вместо того, чтобы выразить эту радость, она притворилась обиженной.

— Асият…

— Не говори, не говори ничего… Сумасшедший, сумасшедший! — бросила она, обернувшись, взметнула тугими косами и побежала по тропе вверх в сторону двух скальных столбов.

— Я люблю тебя! Люблю!..

«Люблю!» — несло это, оно звучало в скалах, в ущельях, отскакивало от стволов деревьев, — затрепетало на листьях, зашуршало в зарослях. Усман не побежал за ней, остался стоять и смотрел ей вслед и вдруг сорвался с места и побежал вниз по тропе и закричал, оглянувшись: «Люблю!» И мне показалось, что слово это впервые слышат ущелье Подозерное, эти скалы, эти деревья, эти заросли и трава, эти птицы, и эта красноголовая синичка, которая все поет: «Гу-на-ва-чи-чив». И эта трель, если прислушаться, по схожести звуков словно говорила: «Какие славные, какие милые и она и он».

Есть ли, нет ли, не знаю, но предки наши говорили, а раз они говорили, разве же я, их потомок, могу подвергнуть сомнению их слова. Рос и поныне растет этот удивительный цветок — Дигай-Вава. Цветет он не где-нибудь у дороги или на опушке леса, а на неприступных кручах, где воздух чист и прозрачен, как стекло, и ни одной пылинки, где не бывает тени и над этими кручами молнии не сверкают и гром не грохочет. И если другие цветы распускаются днем и при солнце, то Дигай-Вава только при лунном свете и в полночь распускает свои радужные лепестки. У этого цветка бирюзовые листья и серебристый стебелек. И не случайно этот цветок называется цветком любви. Но самое ценное у этого цветка не стебелек и не лепестки, а корень. У цветка любви корень — это счастье.

И вот почему в горах так и слышишь от девушек молодых, в которых влюбляются джигиты: «Достань корень счастья от цветка любви, и я твоя!» Кто только ни пускался в путь по этой опасной тропе. Говорят, лишь одному из тысячи удается достать этот корень счастья.

Я выбрался из малинника на тропу. И почему-то нос мой зачесался, наверное, боль от утреннего удара стала проходить. А нос у меня, скажу, почтенные, незаурядный. «Не нос, а медный паяльник, к которому еще не коснулась полуда» — так назвала соседка — ведьма Загидат мой нос, и для этого у нее был, несомненно, веский повод. Как-то по совместительству я стал и сельским охотником: семья большая, лишний рубль не мешает. В первый же день в сумерках на опушке леса в ущелье Мельника я, думая, что это выползает медведь из зарослей смородины, выстрелил из обоих стволов, и надо же было такому случиться… Подхожу, смотрю: бычок, и чей бы вы думали? Нашей соседки. Бесхвостый бычок, тот самый, который дважды жестоко забодал моего младшего Хасанчика. Ой, что сделалось с моей соседкой Загидат! Она взбесилась, так раскричалась! «Я-то знаю, только людям не говорю, что он нарочно убил моего бычка, потому что он забодал, коснулся, видите ли, своими рогами его сына! Я-то знаю, только людям не говорю!..» Это она-то не говорит. Она вопит об этом так, что все родственники ее верхнего и среднего аула отозвались и прибежали, и стали показывать на свои папахи…

Вот колорадский жук, да, да, так, кажется, в сердцах обозвал я эту крикливую соседку. Почему колорадский? Да потому, что теперь в горах об этом жуке только и разговору. Добрался-таки этот оранжевый дьявол и до нас. Надо же, напасть какая.

Колорадский жук. Вы только прислушайтесь, какое все-таки звучное и меткое слово, даже если не назывался бы этот жук так, то обязательно надо было бы выдумать это слово «колорадский». Козявка несчастная, а беды от нее жди такой, какую ни пожар и ни наводнение не натворят. И, главное, бороться с ним невозможно, ничто его не берет, как и мою соседку. Говорят, только три года не сажай картошку, и жук исчезнет. Но как не сажать картошку, когда весь мир знает, какую мы выращиваем картошку и на чем разбогател наш колхоз — ныне совхоз, — и за что двое из сельчан получили ордена. Но нет! Усатый Ражбадин не допустит, чтоб славу об ауле Уя-Дуя вместе с картофельной листвой сожрал этот ненасытный колорадский дьявол. Усатый что-нибудь да придумает, если уж не придумал… Это такой человек, что из камня воду выжмет, и людям добро делает и себя не обижает. На новом месте, где строится поселок, он такой особняк, говорят, отгрохал, что любой из бывших правителей Дагестана мог бы позавидовать.