В чём его обида?

И когда сват, напившись у них чаю (нашлась и бутылка), перецеловавшись со всеми, а наиприятнейше с самим Лявоном, поехал себе на своей кобыле к себе домой,— тогда извечный слепой поток людской жизни потек дальше прото­ренным руслом...

Перво-наперво наш Лявон, повинуясь велению неведо­мой силы, достал из ящичка крахмальный воротничок и пододел его под ворот рубахи.

— Видать, наш Лявон сегодня гулять собрался: хому­тик нацепил,— весело сказал Лавринька, приглядываясь к подвыпившему брату.

Лявон рассмеялся.

Тогда мальчик запрыгал на одной ноге, распевая нас­мешливым, но радостным голосом: «Хомутик! Хомутик! Хомутик!»

— Лавринька, ты ошибаешься,— сказал веселый Ля­вон,— белый воротничок есть признак цивилизации... толь­ко дикарю он кажется хомутиком.

— Ну, ладно, ладно! Побудь сегодня паном,— разре­шил ему снисходительно Лавринька.

Потом зашел к ним в хату сын коваля из Соловьиных Мошков, зашел мимоходом, слегка навеселе, но по делу. Старый Задума передавал его отцу через людей, что будет править топор и менять коню подкову,— так еще думают или раздумали, а если нет, то когда — в пятницу или суб­боту?

Ковалев сын был с гармонью. За ним, вернее говоря, за той гармонью, прошмыгнули двое мальчишек, которые ждали, что он заиграет. Следом за ними тут же пришли две бабы и еще тетка посидеть с матерью — и уселись на полати. За бабами явились две молодухи, два взрослых парня и одна девка — только глянуть, потому что думали (с улицы им так показалось), что сегодня здесь гуляют. Пока же они разбирались в своей ошибке да шутили с ковалевым сыном, упрашивая его поиграть сегодня там, где соберутся на гулянку,— нагрянули к Задумам, ну прямо как по чьему-то заказу, всем кагалом, хлопцы и девки, а после и старики и детвора... Набилось — полным-полна хата.

Обычно гулянки бывали у Микиты или еще у кого-ни­будь, но только не у Задум. А тут вон как вышло.

Поначалу отец было морщился, ему показалось, наверно, что и Лявон, как всегда, не так уж и радостно глядит на непрошенных гуляк. Да нет: Лявон заговорил — и словно совсем не тот человек. А потом, ну, а потом... Лявон наш так разгулялся, что вся его философия развеялась дымом, во всяком случае, на этот вечер, а там видно будет.

Ковалев сын, недолго думая, заиграл.

— Попляшите, молодежь! Чего стоите? — сказала им Задумиха.

И танцы начались.

Пока то да се, Лявон перешел к своей кровати, в правом углу от двери, у самого порога, посидел там, оттуда пересел на низенький шкафчик для посуды возле печки.

Девки и парни, позабыв за веселой игрой об особом к нему уважении, заслонили его толпой,— и каким-то чу­дом рядом с ним уже сидела курносенькая, но бойкая, ничего себе девчина — Лёкса Левановна. Лявон когда-то, еще совсем мальчишкой, водил с ней на пастьбу коней. Она водила потому, что у отца не было сыновей и коней пасли у него дочки.

— Что ж это ты, Лёкса, сидишь, не танцуешь,— от­важился начать с ней беседу Лявон. Сердце, в известной мере уже отторженное от давней непринужденности циви­лизацией, почему-то, как глупое, несколько раз трепых­нулось в нем! Но ничего: тут же и улеглось.

— Вот если б с Рыгоровичем, то пошла бы! — ответила хитрая Лёкса.

Хотя это «с Рыгоровичем», вместо того, чтобы сказать ты, было ему слышать неприятно, а упрекать ее за такую фальшь, что не разговаривает с ним, как с прочими темнолесцами, было неудобно,— однако же ее бойкость ему всегда нравилась.

— Не умею танцевать,— отозвался Лявон.

— Невелика ж наука! Э! — спохватилась она.— Может, Рыгорович, умеете и не такие танцы, только стыдитесь пля­сать с нами — мужиками, по-мужицки...

— Ну, Лёкса! Как тебе не стыдно так говорить? Что я? — не тот же мужик? И, честно, кадриль я танцевать не умею.

— Так пойдем: я научу! — в шутку схватила она его за рукав.

— Ой, нет, нет, нет! — отбивался хлопец.— Все будут смеяться над моими танцами, всем ноги оттопчу...

— Не будут! Пойдем! — уцепилась девчина.

— Ой, нет, нет, нет! Только не сейчас.

— Ну, а когда?

— Потом, потом когда-нибудь, потом!

— Когда ж потом? А-а,— догадалась Лёкса.— Может, потому не хочешь, что со мной? Потанцуй с Рипиной!

Рипина немного повидала свет и слыла красивой.

— Нет, ни с кем не буду, только с тобой,— перешел на шуточки и он.— А ты со мною хочешь потанцевать?

— Да еще как! Сама не знаю, как хочется!

Так они перешучивались, но танцевать все же не пошли. Немного погодя, когда Лявон оборвал разговор и погляды­вал, хитрец, в сторону от Лёксы, потому что музыка мол­чала и всем все было виднее,— подошел к Лёксе Банады- сев батрак, схватил за руки и потянул на польку: музыка как раз словно с цепи сорвалась, заходила веселым ходуном.

Уже сама эта темнолесская батрачья бесцеремонность была не по вкусу Лявоновой культурности и обходитель­ности с девчатами, но что же делать? Лёкса ведь не вино­вата в том, что Атрохим схватил ее за руки и потянул.

Зато дело наладилось, когда Ковалев сын уморился и начали играть в шлепушки. По правде говоря, игра эта детская, но иногда забавляются и взрослые.

Может, кое-кто из людей высокой цивилизации не знает этих наших «шлепушек» или успел уже позабыть, что это за штука, но представить их себе очень легко. Один, а чаще всего одна — так называемая «баба» — сидит на лавке, а все играют. Один из играющих ложится лицом на колени «бабе» и кладет сзади на себя руку ладонью вверх. Другой бьет его по руке, «шлепает». Лежащий должен был угадать того, кто бил, чтобы он лег вместо него. Если же не угадает, снова ложится сам.

Никто никогда бы не поверил, что и Лявон вместе со всеми будет играть в эти «шлепушки». А как-то так слу­чилось, что стал играть. Поначалу чаще всего шлепал его Лавринька, потому что чужие стеснялись. А из девчат, как самая смелая, первой шлепнула его Лёкса... Шлепала его от души, со смаком, и в конце концов он вынужден был класть руку пониже, чтобы не болели потом лопатки. Не­удивительно, что ее руку он мог узнать сразу, и должна была часто ложиться и она. Шлепать Лёксу было много охотников, и когда перестали стесняться Лявона — шле­пали ее по двое и по трое наперебой и только: шлеп, шлеп, шлеп. Лявон считал, что это нарушает правила игры, но прощал и порою шлепал наперебой и сам, разве что не так сильно, как другие, потому что жалел ее лопаток, еще худых и по-девичьи хрупких.

После «шлепушек» играли в менее грубую игру, в испо­ведь, которую то ли переняли от учительниц, то ли кто-то привез из города. И снова вышло как-то так, что Лявона сделали попом, а Лёкса у него исповедовалась.

— Ну, чем же ты, сестрица, грешна? — с наигранной важностью и слегка колотящимся сердцем спросил он, очутившись с девушкой с глазу на глаз под большим плат­ком вместо поповской епитрахили.

— А вот чем!! — куснула его внезапно Лёксочка за ухо и с веселым хохотом выскочила из-под платка. И хотя Ля­вон был сбит с панталыку в своей робкой надежде поце­ловать ее под платком, но и это неплохо!

Играли у Задум тем вечером долго и в разные игры. Между прочим, «сеяли хмель»: ходили цепочкой, взявшись друг за друга, по хате, «хмелем» был Лявон, и он стучал сковородником по земляному полу, как поводырь палочкой, а все пели:

Расці, хмелю, глыбока,

Расці, хмелю, глыбока,

Караніста, высока,

Караніста, высока!

А Лёкса сильно щипала «хмель» — Лявона...

Потом, когда ходили хороводом и пели: «Подушечки, подушечки да все пуховые: кому хочу, кому хочу — тому подарю я, кого люблю, кого люблю — того поцелую»,— все чуть ли не силком принуждали румяную, с блестящими глазами Лёксу поцеловать Лявона, а он, к сожалению, хотел этого так несмело, так несмело, что и она становилась несмелой — и не отважилась поцеловать его.

VI

Вучыся, нябожа, вучэнне паможа

Змагацца з нядоляй, з няволяй...

Янка Купала