В чём его обида?

А он гневался, и злился, и кричал на нее:

— Лежи ты уж, если больная лежишь! Что я, сам двери не закрою? Поможешь ты мне этим!

Она же мало того что с печки прыгала двери закрывать, порою не могла утерпеть, чтоб не выскочить во двор глянуть, хорошо ли едят свиньи. Тогда ее начинал бить ка­шель, бухала, как в бочку, и она прогоняла его студеной водой, потому что в кипяченой, как она говорила, нет ни­какого вкуса.

Отец за это ругал ее.

Да таки и доставалось ему будь здоров: воды принеси, скотине корму задай, дров нет — дров наколи, и все сам да сам, просто хоть караул кричи!

— Будет ли мне с вашей науки радость, кто знает. Ученые — за отцовской шеей,— ворчал он порою под по­ветью; но следует заметить, что он сам очень хотел, чтобы Лявон учился, а что ворчал — так это просто так, сорвать злость и показать, что стипендия — стипендией, а отец со своей помощью тоже что-то значит, хотя нет пока отцу никакого облегчения.

И как же не злиться: коровы голодные ревут, овечки блеют, свиньи визжат,— ну не дай боже еще и бабскую работу справлять. Словно знают негодные животины, что хозяйка больна, и от сиротства поют в уши хозяину.

Попросил бы кого-нибудь из своих хоть на три дня в неделю, так Антон жупаны пошел шить, Панас коноплю от Ицки Бровды в Смоленск повез,— и мужчин нет, и бабам их тоже недосуг.

В среду кликнул старую Михасиху печку истопить, да она так расстаралась, рано вьюшку закрыла, напустила угару полнехоньку хату. На счастье, улучил он минутку, пришел в теплую хату с мороза и начал веревку вить. Слы­шит угар, говорит матери:

— Надень-ка ты кожух и ступай помаленьку, посиди у кого-нибудь, а то с больной головы да еще и угоришь совсем.

Вышла она с Михасихой, а он, надев на голову шапку, чтоб не сильно угореть, сел вить веревку дальше, думал, что не возьмет его угар.

И вот не успела вернуться больная, а тут второй боль­ной... Поначалу стала разбирать его слабость, к обеду же так заломило голову, так стал козла драть, что, воротясь, она думала: кончается ее человек. Потому и не рассказала ему сразу про новость, которую услышала. А новость была интересная.

Так как до Микитовых было ближе, чем до Якубовых, Задумиха со старой Михасихой зашли посидеть к Микитовым. Там же пряла и Лёкса. И еще до их прихода был там такой разговор... Говорили про Лявона.

— Паном стал Лявон, с нашими девками и знаться не хочет,— сказала Микитова невестка.

— Так он же в Лёксу влюбился,— подмигнула на Лёксу Микитовна.

— А иди ты!..— крикнула, покраснев, Лёкса, уронила веретено и порвала нитку.

Она хотела защищать Лявона, как родного брата, хотела сказать, что он вовсе не пан, но стеснялась.

— Разве не найдет он себе жену в городе, под шляп­кой? На кой ему, ученому, наши девки в платочках? — уверенно, чтоб подразниться, снова говорила невестка.

— Купит Лёксе шляхетскую шляпу, вот и будет...— захохотала Микитовна, а за ней и невестка. И Микитиха не удержалась от смеха, даже самой Лёксе стало смешно...

— Вот и ходи к тебе прясть,— высказала все же обиду Лёкса,— ты всех только обсмеиваешь...

— Ах, мои вы деточки! — сказала тогда Микитиха.— Вы все смеетесь, а я так без всякого смеху верю, что Лявон, хоть и ученый, может взять нашенскую, простую. Добрый хлопец, дай ему бог здоровья. Это ж другое какое хамло неученое в людях побывает, так уже к нему и не присту­питься: «как-ста» да «что-ста», «я-то ста все превзашол, а вы-то ста няучоная дзеравенщина»... Сапоги блескучие гармошкой напялит, так думает, что он очень уж обходи­тельный. А глядите, Лявон всегда с нами, как свой. Ни этих у него «как-ста», ни тех у него «что-ста»...

— Он нарочно таким представляется, а в нем гонор, как в злом, сидит,— возразила невестка.

— Ой, неправда твоя! — защищала Микитиха Ляво­на.— Он и любит все свое, простое, он и поговорит с прос­тым человеком как человек...

Микитиха хотела еще много чего хорошего сказать про Лявона, но как раз при этих ее словах в хату вошел ста­роста.

Он поздоровался, обил голиком снег с лаптей и сказал:

— А где ж ваши мужчины и хлопцы?

— А по дрова поехали, Самсонович! Ай дело какое? — поинтересовалась Микитиха.

— Да такое дело, что вижу одних баб да девок, а людей никого.

— А мы уже и не люди, Самсонович? — засмеялась Микитиха.— Что это ты там тащишь из-за пазухи, письмо, что ль, кому?

— Шучу, тетка Микитиха, шучу! Как же не люди, когда уже и девки наши в люди выходят... Вот уже и письма получают! Не знаю только, умеют ли сами читать? — и подал Лёксе письмо: — Держи, курносая!..

— От кого ж это? — покраснела, как калина, Лёкса.

— От кого? — конечно же, от молодого, не от старо­го! — продолжал свои шутки староста.— Жалко, что нету никого из хлопцев, а то враз бы вызнали, что там такое тебе пишут.

— Может, это не мне? — чуть не плакала Лёкса, по складам разбирая адрес.— Тут чего-то написано «Эсфирь» какая-то...

— Эсхвирь! — захохотал староста.— Заказное на имя Этки Менделевны, а тебе с передачей. Она получила, а меня попросила, чтобы отдал и никому не говорил. В Телепеничах сегодня был.

— А почем теперь соль, Самсонович? — тут же поин­тересовалась Микитиха, и разговор побежал в другую сторону.

Староста покурил, побалагурил и ушел, а тогда уж при­шли Лявонова мать и старая Михасиха. Бедная Лёксочка! Ей бы уйти немного пораньше...

Микитиха сообщила Задумихе, что соль недорогую при­везли в кооперативную лавку, а Задумиха спросила, от кого она слышала. А таким путем разговор дошел до ста­росты, до письма, до Этки Менделевны и до Лёксы. Заду­миха похвалилась, что Этка всегда спрашивает ее про Ля­вона, а тут-то и осенила догадка Микитову невестку:

— Лёксочка! — всплеснула она руками.— А я знаю, от кого тебе это письмо.

— Ну от кого? —- уже стоя на пороге, Лёкса вынужде­на была ответить и подождать.

— А вот от ихнего Лявона!

— А покажи-ка, Лёксочка...— закашлялась Задуми­ха.— Хоть я и неграмотная, а неужто ж руки своего Лявонки не узнаю?.. Акхи! Акх-ха-аха, аха... Он, он, он! — обра­довалась мать, будто и правда узнала сыновнюю руку, когда Лёкса показала ей адрес на конверте.

Тут для Лёксы наступила минута самого жгучего стыда, ей было «хоть сквозь землю провались», как говорили потом Микитовна и Микитова невестка.

— Как прочитаешь, Лёксочка, расскажи же хоть нам, как ему там живется,— ласково попросила Лёксу сама Лявонова мать.

На том разговор и кончился. Лёкса как ошпаренная убежала с письмом домой, Задумиха пошла к своим, чтоб посмеяться с теткой, Микитова невестка отправилась с новостью по всему Темнолесью, а Микитовна с чего-то запечалилась и без причины накинулась на мать, зачем она выдала Лёксин секрет.

Задумихе не сиделось у своих. И кашель немного от­пустил ее. Позвав тетку прийти к ним посидеть вечерком, она пошла с Михасихой домой обедать.

Обед получился невеселый. Михасиха была удручена, что рано закрыла вьюшку и Задума угорел. Задумихе очень хотелось поделиться новостью, но бедный отец все еще так маялся, что места себе не находил.

Тем временем опустились на землю сумерки.

Придя домой, Лёкса носилась с письмом как кот с салом. К сожалению, сама она ничего не смогла разоб­рать... Вечером собрались хлопцы и девчата. Кликнули Тимоха, печникова сына, после Лявона наибольшего темнолесского грамотея. Лёкса, закрываясь платком, краснея и как бы нехотя, показывала то письмо всем. Наконец печ­ников сын Тимох уселся на скамейку, под самую лампу, и стал читать.

«Здорова ли ты, моя дорогая, моя любимая, моя кра­сивенькая Лёксочка»...

И вся хата, вся как есть, ложилась от смеха.

А Лёкса, улучив минутку потише, с капелькой гнева говорила:

— Ну и что? Чего вы регочете? Это ж так в письмах пишется...

Письмо было прочитано и перечитано. Банадысев батрак разозлился и при людях тихо, но крепко обругал Лявона «ученым дурнем». Лёксина мать одну половину письма отобрала, спрятала на груди под безрукавку и, давясь сме­хом, припугнула дочку: