В чём его обида?

— А чтоб вас лихо! Понесу Лявоновой матке покажу. Вот тогда будешь знать...

А Лёксин отец выругался и плюнул с печи аж на пол, на свободное место:

— Стыда нет. На голове начинают ходить.

Девки смеялись и говорили Лёксе:

— Лявонова женка! С нами, глупыми, и говорить не захочешь...

— А отвяжитесь вы все от меня! — без гнева гневалась Лёкса.

Новости в Темнолесье расходятся быстро. Когда Лавринька вместе с другими детьми приехал вечером на горку и покатился вниз, у него была большая неприятность. Не­чаянно наехав своей ледяной козой на ледяное решето Микитенковой Ходочки, он услышал:

— Лёксин деверек! Едет прямо на ледянку, как слепень дурной.

Лавринька закраснелся как рак и кинулся бить Ходку. Но та удрала, а остальная малышня стала смеяться и кричать:

— Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда! Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда!

Лавринька заплакал, повернулся и поволок свою козу домой.

Когда он вошел в хату, мать с теткой сидели на запечке и тоже говорили про письмо.

А отец лежал на полатях с мокрым рушником на лбу и, заглушая боль, ругался:

— Письма девкам вздумал писать. Заказное! Нам хоть раз прислал когда заказное? Разве тут что понимают? Известно, мужицкая дурость. Одно только — люди будут скалиться да разбрешут по всей волости. Скажут: доучил сына!

— Да кто тебе что скажет? — смеялась мать.— По­смеются и перестанут. Лёксе срам — не ему.

— Ну, ну... заступайся за него. Доучился... разгова­ривает по-мужицки,— другой дурень подумает, что он и не умеет по-книжному. За все праздники и носу не показал там, где люди поважнее, а с этой поганкой успел дружбу наладить. Чем дальше, тем хуже. Слушает самократов всяких (так отец называл всех демократов и вообще воль­нодумцев). Самократские книжки читает!

— У ней на руках короста! — забраковал Лёксу Лав­ринька.

— Она ничего, девка работящая,— вставила свое сло­вечко нейтральная тетка,— только что языкаста малость...

— Работящая! — страшно разгневался Задума.— Ра­ботящая, так ровня Лявону? Мужику какому-нибудь рабо­тящая, а не ему!

Невесело завершился этот день у Задум, но еще большие огорчения были впереди.

Назавтра утром, когда Задума шел за водой, он услы­шал, что возле колодца какая-то свара. Приостановился, прислушался...

— ...Да все равно не возьмет Лявон твою курносую племянницу,— ругался старый Хомка с Лёксиной теткой.— Разве ж он себе ученую не найдет, что всю свою науку собаке под хвост засунет... Ему что, барышень мало на свете?.. Под шляпкой?.. Ну что?

— Сам ты старая шляпа! — кричала визгливая Лёксина тетка.— Черт старый, куда ты ведро ставишь? — и Хомкино ведро безжалостно загрохотало по льду из-под ее быстрых рук.

— Да не возьмет! Да не возьмет! Чем мое ведро виновато? Я твое так стукну, что и клепок не соберешь!

Задума тихо повернулся и с пустыми ведрами, как осмеянный бродяга, поплелся домой.

А чуть позже, но в тот же день, у бедного ЛавринькиЯ были неприятности и в школе. После долгих душевным мук он вынул из торбочки исписанную тетрадь, которую учительница отдала ему навсегда, и, озираясь, подошел к Проське, Лёксиной младшей сестричке.

— Принеси мне, Проська, то Лявоново письмо, так отдам тебе эту тетрадку...

— Насовсем?

— Насовсем. Только принеси.

Проська повертела в руках Лавринькину красивом исписанную тетрадь, глазки у нее загорелись, и она сказала:

— Я вырву его у Лёксы и принесу.

— Ну, вот, вот... Правильно! Так смотри ж! Тетрадь будет твоя.

Лавринька повеселел. Целый урок радовался он, представляя, как изорвет это письмо на самые мелкие кусочки, чтобы уже никто и никогда не сложил и не прочитал, чтобы и следа от братнина позора не осталось.

Однако, не перепрыгнув, не говори: гоп! На следующей перемене Проська подбежала к Лавриньке и сказала:

— Ай, зачем мне твоя тетрадка. Дай, Лавринька, книжку с людьми, тогда принесу Лявоново письмо.

Как ни любил Лавринька брата, но с книжкой, в которой есть картинки, расстаться ради того проклятого письма не мог.

— Курносая ты, и Лёкса курносая, и весь род ваш курносый! — зашипел он на Проську от гнева.— Сказала, а теперь не хочешь... Вот ты какая! Ты же взялась принести мне то письмо!

— Чего это взялась? Я еще и не взяла тетрадку. Ду­рень ты, и брат твой дурень, хоть и ученый, все так гово­рят! — крикнула Проська и убежала.— Я и без твоей книж­ки обойдусь.

«Ничего,— утешаясь, подумал Лавринька,— когда-ни­будь, если станут читать это письмо на вечеринке, выхвачу его из рук и порву...»

На том он пока и остановился, но решил все же напи­сать Лявону обо всем и тайком ото всех.

IX

Не ўсе ж тыя сады цвітуць,

Што вясною распускаюцца,

Не ўсе ж тыя вянчаюцца,

Што любяцца ды кахаюцца...

Из народной песни

В один прекрасный день пришли Лявону несколько писем и открытка. Схватил он их в руки: на открытке и на одном из писем адреса написаны совсем неграмотно и незнакомой рукой. На открытке нарисовано: пан целуется с пани, а другой пан подкрадывается к ним с большой ду­биной... На обороте открытки, рядом с адресом, написано так:

«Не бегай ты за дзеревенскими, хватит с тебя и город­ских. А то как приедеш на пасху,— так отлупцуем тебя, ученого, что и своих не узнаеш. Мы целуемся теперь с ней сколько хотим, хорошо, что ты научил».

Лявон побелел, ноги онемели, а руки медленно разорвали конверт с незнакомым почерком. Письмо было от Лёксы. Кто-то бывалый писал за нее, малограмотную, так:

«Рука моя писала, не ведая — кому, сердечко же сказа­ло, что милому своему. Пишу письмо от скуки, лети, письмо, моему миленькому в руки. Письмо от вашей Саши драго­ценному другу Лявонтию Григорьевичу Задумову. В первых строках маяво письма поклон от белого лица аж до сырой матушки-земли. И еще извещаю вас, что мы, ваша Саша, живы и здоровы и вам того жилаим от господа бога, здо­ровья и всякого успеху в делах рук ваших. Прядем больше в своей хате, так что насчет Банадысева батрака вы не сумлевайтесь. Потому как мы тоже понимающие. Но что с миня смеются, как мы неученая мужичка, и боле ничево. Может, вы только насмехаетесь, но я вас буду любить до гробовой доски. А с таво ничево не может быть, так что бог вам судья, а мы чем были, при том и остаемся. У вас найдутся богатые и красивейшие. Но приезжайте на святую пасху, будем гулять, как и гуляли. Цалуем вас несчетно раз. Не забывайте ж и про нас. Ваша любезная навеки Саша Лявонтьевна Далигойдова».

Лявон с досады плюнул, потом устыдился, схватился от жалости и обиды за голову и глотнул воздуха, словно щуренок, выброшенный из речки на сухой песок.

Письмо от отца читал он невнимательно, а написано там было вот что:

«Дорогой сынок Лявон! Твое письмо мы получили, спа­сибо тебе за него. Живем по-старому, все здоровы, только мать была немного простыла, и кашель ее сильно мучил, и сейчас еще немного кашляет, но здорова. И за «Нашу ніву», что выписал,— спасибо, только некогда читать, и нет у нас грамотных на этот мужицкий язык. А Лавринька читает, да рано ему ломаться на все языки, пускай сначала научится читать по-правильному, как в школах учат... Сынок ты мой! Наделал ты себе и нам большого стыда. В другой раз темнолесским девкам писем не пиши. Разбрехали теперь про твое писанье на сто верст и брешут неве­домо что. А нам надо в глаза людям смотреть. Так будь добр, Лёксе больше не пиши, потому что глупая девка от гонору и про стыд забыла. С ее слов все говорят, будто ты предложил ей пожениться, но какая же тебе из Лёксы пара, и никогда этого не может быть».

Еще дальше была тайная приписочка, от Лавриньки:

«Лявоничка, братишечка! До этого я писал то, что гово­рил мне писать тата. А теперь я пишу сам, чтобы ты знал, что на руках у нее короста и она девка плохая. Все смеются и дразнят меня «Лёксиным деверьком». Тата злится крепко. Лёкса давала твое письмо читать всем. Проська ихняя хочет за то письмо книжку с людьми, а мне жалко. Когда-нибудь на вечеринке, как станут читать, выхвачу из рук и порву. Только ты больше не пиши. Целую тебя изо всех сил. Твой брат Лавринька».