Виленские коммунары

Из других ораторов выделялся худенький господинчик, сообщивший, что он родом из-под Орши, имеет всего пятьдесят гектаров земли, сам хозяйством не занимается, живет и служит в городе. И вот только за то, что он — поляк, сказал он, его арестовали, мучили в «чрезвычайке», и, когда ему удалось бежать, он приехал в свое именьице под Оршей, где нашел одни головешки. Особенно жаловался на то, что большевики, растаскивая его добро, до смерти напугали дочку: бедная девочка заболела, стала как помешанная… Все свои беды он приписывал тому, что он — поляк и всегда, насколько позволял достаток, поддерживал польское революционное движение…

Приехавший из Варшавы редактор какого-то хадецкого «рабочего» журнальчика, остренький, как спица, говорил по-ученому и больше всего доказывал, что большевики совсем не интернационалисты, а те же москали и кацапы и что под их властью говорить будет разрешено только по-русски.

— Как это может быть? — верещал он пискливым, хотя и резким, громким голосом. — Москаль весь век был москалем, а тут вдруг объявился спасителем человечества!..

Его дополнил ксендз Цыбулька, еще молодой и очень красивый, с бледным лицом, в строгой черной сутане. Он был доктором теологии, учился в Риме, слыл чуть ли не святым и очень нравился Юзе. Его отец — одно слово что богатый, а так — мужик мужиком, белорус из деревни недалеко от Старой Вилейки, даже говорить по-польски не умел. Зато ксендз Цыбулька говорил как заправский оратор… Человечество он изобразил огромным лугом, а народы на нем — всевозможными цветами. Самые лучшие цветы на лугу — польская нация, так сотворил господь бог… А большевики хотят, чтобы цветы утратили свой естественный красивый цвет, поблекли и приобрели серый, тоскливый, однообразный тон…

— Но этого господь бог не допустит… Нация — явление вечное, премудрое творение самого господа бога, — возглашал пан ксендз Цыбулька, молитвенно складывая руки ладонями и возводя очи к небу…

На трибуне один за другим сменилось еще несколько ксендзов и разных хадецких ораторов. Они вовсю стращали голодом, «чрезвычайкой», играли на национальном чувстве. Сухая, черная пани, святоша-католичка, пугала, что повсюду засядут «жиды», упразднят христианские праздники и наступит превеликое распутство…

И все они призывали «братьев-рабочих» не верить «Антихристу», не идти в марксистские партии, держаться только «Лиги роботничей» и с ее помощью строить «мать Польшу», свое «рабочее счастье». А главное — обходить, как чуму, большевиков и их гнездо на Вороньей улице. И бойкотировать выборы в «совдеп», если большевики надумают проводить их в «польском» Вильно…

VIII

ВЫБОРЫ В СОВЕТ

Тем временем, по инициативе Вороньей, для подготовки и проведения выборов в Виленский Совет Рабочих Депутатов была создана специальная комиссия из представителей различных социалистических рабочих партий. И в начале декабря началась предвыборная агитация…

Естественно, из всех партий, принимавших участие в выборах, в самом неравноправном положении оказалась виленская коммунистическая организация. Немцы не давали разрешения на коммунистические митинги, арестовывали коммунистических агитаторов, устроили налет на типографию, где печатались коммунистические воззвания, арестовали наборщиков.

Коммунисты вели агитацию на фабриках, в мастерских, по дворам, на улицах, шли со своим революционным словом на открытые профсоюзные собрания и на митинги других партий. Нелегко им было пробиться к трибуне. Особенно старался левый Бунд воспрепятствовать выступлениям коммунистов перед рабочими-евреями, отговариваясь тем, что официально компартия еще не признана легальной. На самом деле бундовцы боялись потерять свое влияние на еврейской улице. Здорово же громил их в своих речах Юлиус Шимилевич. Он разбивал в пух и прах лучших бундовских ораторов, в том числе Вайнштейна и даже самого Избицкого, не говоря уже об известной тогда в Вильно бундовке Рахили.

Приехал он из Москвы за два месяца до выборов; часто его можно было видеть на Вороньей, где он работал, кажется, в партийной редакции. Высокий, стройный, изящный молодой человек, он выглядел совсем юношей, хотя ему было, как я позже узнал, около двадцати восьми лет. Небольшое, чистое, детское лицо. А глаза — черные, сверкающие, выразительные глаза.

Уже стояли морозы, а он ходил все в своем легоньком пальтеце рыжеватого цвета, изрядно поношенном и помятом. Поля черной широкополой шляпы загнуты где вверх, где вниз. Пальто не застегнуто или застегнуто лишь бы как, на одну-две пуговицы. Шляпа либо сдвинута на затылок, либо немного набок, а иной раз совсем закрывает глаза. Однако и в этом последнем случае на лице Шимилевича всегда радостная юношеская улыбка. Посмотришь — веселый, беззаботный парень! А заговорит — всю душу из тебя вывернет, до бурной радости и слез. Поди узнай человека.

Я думал, что он коренной виленчанин, сын какого-нибудь бедного жестянщика с Рудницкой улицы, получивший образование. Оказалось, что он из Риги, сын не то раввина, не то кантора, учился в хедере и ешиботе, но потом экстерном окончил гимназию и пошел в революцию.

На собраниях он выступал и на еврейском и на русском языках. Говорил страстно, удивительно ярко. Прямо захватывал, взвинчивал всех… И скоро стал любимцем виленской рабочей массы.

От партии меньшевиков-интернационалистов на митингах выступал и мой родной папуля. Выступал против большевиков…

Его партия купила ему к этому времени новый глаз добротной немецкой работы. Далеко не каждый мог догадаться, что один глаз у него стеклянный, чему он очень радовался. И выступал, пребывая в отличном настроении…

А мне было так противно, что я даже собирался nepeехать с Юзей на другую квартиру.

Но вот однажды на открытом профсоюзном собрании, проходившем в клубе в бывшем Губернаторском переулке, его здорово освистали за критику Советской России. Он обиделся, прикусил язык и впоследствии значительно притих.

Меня же направили в местечко Брудянишки и в Брудянишскую волость — провести организационную работу и познакомиться с настроениями крестьянства.

* * *

Там наши дела в общем шли неплохо. Ревком в Брудянишках уже вел активную работу. Руководил им мой старый приятель, кузнец Арон — сын Абрама, внук Зелика, теперь член подпольной местечковой коммунистической организации. От Арона я узнал, что поручик Хвастуновский, который болтается в Вильно, действительно из брудянишских Хвастуновских и что в местечке тоже ширится пропаганда польских националистов: понаехавшие из Вильно пеовяки записывают католическую молодежь в легионы. Оба мои «недоросля», сыновья пана Пстрички, уже успели, кажется, записаться, но пока что свою активность проявляют тем, что дружат с немцами и честят большевиков.

— Плохо ты их учил, — пошутил Арон. — Мы их лучше поучим!

Что касается настроений в окрестных деревнях, то жили здесь, главным образом, крестьяне-белорусы православной веры, никогда не любившие поляков; крестьяне же католики, возможно, хотели бы быть в Польше, но записываться в легионы и не думали, они ждали скорейшего ухода немцев и прихода Красной Армии.

И не более того… По деревням никто ничего не делал, люди сидели в стороне от событий, лишь бы никуда не лезть, лишь бы не быть замешанным в чем-либо. Э, пусть себе кто-то там что-то делает, наша хата с краю…

Наконец мне кое-как удалось сплотить в четырех деревнях нескольких бывших солдат, вернувшихся домой из России. Подбодрил их, наметил план работы.

Должен сказать, что, когда я ехал на станцию из последней деревни, настроение у меня было далеко не бодрое. Во-первых, точила собственная рефлексия: агитатор из меня получился, я это видел, ни к черту. А во-вторых (что, пожалуй, главное), из головы не выходили настроения здешних крестьян…

Из разговоров в клубе на Вороньей мне уже было известно о восстаниях против немцев, на которые поднимались целые деревни. Они проходили летом этого 1918 года возле Борисова, Бобруйска и в других районах Восточной Белоруссии, где до прихода немцев крестьяне побыли под властью Советов. Здесь же, за линией старого фронта, в границах непрерывной трехлетней немецкой оккупации, — не только до восстаний, но даже хотя бы до более или менее смелых крестьянских выступлений, как мне казалось, было еще далеко…