Страница 32 из 56
Поляки, понятно, никакой тарибы признавать в Вильно не собирались, поскольку считали город своим, польским. Слабенькие белорусы — те были рады, пока не окрепнут, поделиться даже самим Вильно, хотя тоже считали, что у них прав на этот город не меньше, если не больше, чем у литовцев.
Евреям было выгодно идти с более слабыми литовцами, чем с более сильными поляками.
Таким образом с национальными организациями господин Сметона быстро навел в своих делах ясность и порядок. Значительно труднее ему было прийти к согласию с политическими партиями и группировками… Ведь среди самих вождей этих партий и группировок не было согласия.
* * *
Помню, как проходило нелегальное, вернее сказать, полулегальное собрание по вопросу — идти или не идти в тарибу? Я попал на него случайно и чувствовал себя как в театре без билета. Лидеры «Социал-демократии Польши и Литвы» разыграли на нем настоящую комедию. Кейрис и Эйдукевич (эсдеки-литвины) были за то, чтобы идти. Особенно обоснованно высказался Кейрис: конечно, нужно идти, чтобы бороться в ней с господином Сметаной и с немцами. Видно, ему очень уж хотелось сесть в своей литовской тарибе. Годвод и Заштаут (эсдеки-поляки) были категорически против. Особенно обоснованно высказался Годвод: идти нельзя ни под каким видом, чтобы не «запачкаться в сметане»… И очень ловко он пускал пыль в глаза, хотя даже мне, человеку бесхитростному, было видно, что ему просто не хочется садиться в польском городе в литовскую тарибу.
Но больше всего сохранилось в памяти, как поссорились Эйдукевич с Заштаутом. Заштаут, чистенький, прилизанный, в пенсне, налетел на Эйдукевича, как забияка-петушок:
— Ты старый осел!
Эйдукевич, полный, приземистый, в очках, уперся как бык. Мотнул головой и взорвался:
— Ты млоды дурень!
Вообще чуть было не дошло до драки.
Сцепились, конечно, из-за Вильно. Чей город — польский или литовский.
Бунд решительно отказался посылать в тарибу своих представителей. Оратор от бундовцев почти трагически, хотя и чуточку насмешливо, заявил:
— Рано делите великую Россию!
Члены РСДП, которые «оказали честь» собранию тем, что пришли сюда, затянули довольно нудную песню — о меморандуме, голосе народа, установочном сейме… Песня была монотонная, но все же в конце концов можно было понять, что им тариба также не по вкусу.
Собрание заканчивалось ничем, как всякая комедия. Но ведь это была не только комедия, но в немалой степени — драма для рабочих, которые слушали-слушали, молчали-молчали, наконец не выдержали.
Поднялся Лицкевич, за ним на трибуну взлетел и Туркевич, и они стали, негодуя, доказывать, что если и дальше так пойдет, то рабочие будут искать других для себя путей… Не помню, кто поддел Лицкевича, крикнув с иронией:
— Может, тебе не терпится сделать то же, что в России?
— И сделаем! Погодите! — со злостью бросил в притихший зал Лицкевич, хотя всегда был человеком веселым, приветливым.
* * *
Через некоторое время список представителей для участия в выборах тарибы был наконец составлен господином Сметоной. Генерал Гоффман одного-другого вычеркнул, список утвердил и дал разрешение съезжаться. Представители съехались и выбрали тарибу. От литовской социал-демократии в нее вошли Кейрис, Эйдукевич, Янулайтис и другие.
Первое, что сделала тариба, — направила кайзеру Вильгельму телеграмму с благодарностью и поздравлением. Потом занялась обдумыванием формы правления в новом «государстве». Литовские клерикалы выдвинули проект монархии во главе с германским принцем Ульрихом, племянником Вильгельма…
Вскоре после этого состоялась конференция «социал-демократии Польши и Литвы» с участием представителей из провинции. Информировал Кейрис, сообщивший об отправке тарибой телеграммы кайзеру. Делегаты-рабочие — Карпович, Лицкевич и другие, возмущенные поведением своих лидеров в тарибе, пришли в яростное негодование. Снова встал вопрос ребром: а стоит ли входить в тарибу?
Лидеры защищались. Кто-то из них доказывал:
— Литовская социал-демократия должна была войти в тарибу хотя бы для того, чтобы иметь возможность свободно разъезжать по краю.
После конференции Эйдукевич порвал с группой Кейриса и вышел из тарибы. Кейрис остался. Его исключили из партии. Он не признал исключение правильным и заявил, что исключить его может только съезд.
Годвод и Заштаут пытались организовать новую партию. Однако никто за ними не пошел. Рабочие потеряли веру в своих лидеров и, не зная, что же им делать, зашли в тупик… Ну, потом — и довольно скоро — вышли из него…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
ТОВАРИЩИ ИЗ МОСКВЫ
Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма… Манифест Коммунистической партии
Чтобы теперь приехать в Вильно из Москвы, нужно было перебраться через два фронта: новый — возле Орши и старый — недалеко от Молодечно. Без немецкого разрешения сделать это было трудно, особенно перейти линию старого фронта, почти равносильно тому, чтобы взять крепость. Но ведь «нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики…»
И первой из Москвы в Вильно приехала в марте этого, 1918 года, товарищ Анна Дробович, большевичка, женорганизатор.
Она ехала через Минск. Перебраться через старый фронт в районе Молодечно ей помог товарищ Ясюнас, литовский коммунист, человек исключительной энергии и отваги. В 1919 году он погиб на Латвийском фронте смертью героя…
Анна Дробович, тоже литовская коммунистка, родом была откуда-то из-под города Тельшево. К нам она прибыла с заданием организовать коммунистическое движение в Литве.
* * *
Вскоре после ее приезда, уже в апреле, состоялось нелегальное собрание, на котором довелось побывать и мне. Оно проходило в районе Антоколя, в дачной местности за военным госпиталем. Собирались по одному и небольшими группами. Наша группа шла весело, хотя все были голодны. Кобак играл на гармонике, — шли как на маевку…
А места там красивые. На пригорках и склонах растут высокие старые сосны, среди сосен раскиданы дачи, вокруг — молодой, густой лиственный лес.
Дачи, правда, стояли пустые, война успела наложить свой отпечаток; много дач было брошено, заколочено, а кое-где и разобрано зимой окрестной беднотой на дрова.
И, хотя уже шла весна и пробивалась зеленая травка, здесь все было пустынно. Тому, кто жил здесь раньше и наслаждался сладкой жизнью, теперь, наверное, было бы очень грустно среди этих развалин и запустения.
Когда собралось человек пятьдесят, Анна Дробович взяла слово… Она говорила просто, без красноречивых словесных вывертов, каких мы вдоволь наслышались от наших лидеров. Говорила, как говорит родной, близкий со своими близкими. Словно приехала девушка домой из странствий по белому свету и рассказывает, как где людям живется. Не скрывала от нас, что там трудно, но, кажется, с радостью полетел бы туда, к этому «трудному»… Там рабочим трудно потому, что они борются с врагами за великую идею. У нас же здесь люди мрут с голоду как мухи, а за что… Нам было трудно и физически и морально.
Анна Дробович старалась как можно понятнее объяснить нам огромный смысл великой пролетарской революции. Кажется, и так все было ясно, сам думал так же, но вот объяснить самому себе не умел…
Провели открытое голосование. Двадцать два человека отдали свои голоса за компартию. И все до одного — рабочие, в основном активисты с Вороньей улицы: Кярнович, Корницкий, Лицкевич с тремя сыновьями, три брата Кобаки, Туркевич и другие.