Страница 33 из 56
* * *
Не за горами было Первое мая. Но время подготовиться к нему как следует упустили. Поэтому праздновали, можно сказать, еще в рядах социал-демократии, но мысли у всех были уже свои…
Вначале никто из наших прежних лидеров не вошел в группу. Понятно, ни о Годводе, ни о Заштауте и говорить нечего. А Эйдукевич все колебался. Но вот узнаем: с нами он! Исправил все-таки свою ошибку.
А вскоре из России снова прибыл товарищ Ясюнас. Он посоветовал нам с первого же дня называть себя коммунистами. Но почему-то пока что приняли название: «Социал-демократическая партия (большевиков) Литвы». Выбрали бюро. Приступили к организационной работе.
Товарищи разъехались по провинции — вносить раскол в ряды социал-демократических организаций и создавать большевистские ячейки. Наладили связь с Минском, Смоленском и Москвой.
Работать было трудно: немцы ничего так не боялись, как «коммунистической заразы».
Стоило Анне Дробович выехать в провинцию — и ее тотчас арестовали и упрятали в тюрьму. Сидела она долго, вплоть до немецкой революции.
* * *
Но теперь к нам всякий раз приезжал кто-нибудь новый из Москвы. В мае приехал товарищ Ром. Он был еще совсем молод, юноша, чуть ли не мой ровесник, но сразу же вошел в гущу работы и стал нашим вожаком.
Должен признаться, вначале мне казалось немного странным, что наш вожак — сын богатых родителей. Правда, о его родителях мне рассказывали, что это интеллигентные люди, либералы. Многие даже знали их, так как они жили в Вильно и принадлежали к числу местных поляков. И все же что-то меня беспокоило, толкало поглубже разобраться, кто же он, в конце концов, товарищ Ром…
Слушать его выступления перед большой аудиторией мне ни разу не пришлось. Изредка видел его в небольшой комнатенке на Вороньей и там, мимоходом, слышал от него сказанные по какому-либо поводу два-три слова. Так, походя, и присматривался к нему…
Среднего роста, коренастый, ладно скроенный. Шагает чуть вразвалку, и уже в этой его походке чувствуется скрытая энергия и железное, но как бы замаскированное упорство.
Лицо белое, лоб большой, брови расходятся концами вверх. Нос круглый, но с энергичными и немного нервными чертами. Губы тонкие и также немного нервные, особенно их уголки.
Глаза серые, умные. Слушает как бы не очень внимательно, словно думает в это время о чем-то своем… А поднимет глаза — и во взгляде проницательность: насквозь всего тебя видит…
И понял я: сильный характер, осторожный, должно быть, страстная натура, скрытая готовность ко всему; такой не побоится решительных действий… Это было мне приятно. Нет, определенно он пришелся мне по душе.
Держался он со всеми исключительно просто, скромно, по-компанейски, как товарищ. В обращении был удивительно сердечным человеком. В нем бросалось в глаза умение не выпячивать свои способности, чувство такта. И это тоже мне нравилось: сразу видно, человек культурный, интеллигентный.
Рабочие его полюбили. И постепенно я совсем забыл, что меня интересовало его непролетарское происхождение. Видел я в нем хорошего партийного руководителя, славного товарища.
Коммунистическая организация в Вильно быстро росла. К лету коммунисты завоевывают большинство в целом ряде массовых рабочих организаций и начинают вытеснять представителей других партий из правлений рабочих кооперативов, всевозможных культурно-бытовых учреждений…
II
ГИБЕЛЬ ЯНИ
Летом этого, 1918 года, голод в Вильно ощущался меньше. Во-первых, немцы, заняв Украину, стали вывозить оттуда продовольствие; Во-вторых, началось моральное разложение немецкой армии.
— Немцев уже можно и купить! — поговаривали в Вильно.
И правда. Многие немецкие солдаты занимались теперь не столько военными делами, сколько коммерцией. Лавочники скупали у них краденые казенные продукты. В частной торговле появилась мука, крупа, сало, сахар-рафинад, различные бакалейные товары. Ближе к осени стали поступать привозные фрукты, помидоры, вина, скорее всего — тоже из немецких рук. Один за другим открываются ресторанчики…
Сапожники и портные скупают у немцев солдатские сапоги, брезент, седла, армейское сукно. В частной продаже появляется обувь, изготовленная из этих сапог и седел, даже из фабричных ремней, а также — брезентовые плащи, костюмы из перекрашенного в черный или синий цвет защитного сукна. На улицы выползают щеголи и щеголихи военного времени…
Открываются одна за другой лавки по продаже металлического лома и изделий из него. В ремесленных цехах завелась кое-какая работенка. Из деревень возвращаются разогнанные страшным голодом городские пролетарии.
Многое перепадает теперь из рук немцев в руки мирных жителей, — конечно, тех, кто мог купить.
И хотя, вообще-то говоря, стало уже не так трудно, как в 1916–1917 годах, рабочая беднота по-прежнему терпела голод. Голод же особенно ощущается, когда кто-то на твоих глазах жрет, а ты видишь и глотаешь слюну… (Этим и воспользовалась теперь виленская «хадеция» (христианские демократы). Они тоже создали свою экономическую базу. Сперва свили гнездо в костеле святого Михаила и святой Анны, потом перебазировались к костелу святого Яна, на Святоянскую улицу.
Подкармливанием, подачками, хитро-сладкими проповедями и органной музыкой с пением патриотических песен ксендзы старались отвлечь голодного рабочего от Вороньей улицы, взять под свое влияние.
И шли к ним темные домашние прислуги, жалкие набожные дворники, несчастные кустари-одиночки, шли за вяленой рыбой, за стаканом дешевого прокисшего повидла, которое они давали один-два раза в месяц… Но зараза все росла.
Чему тут удивляться, если даже наша Юзя чуть было совсем не сдурела: «Пойду запишусь!» И это уже тогда, когда мы с ней каждый день обедали на Вороньей. Правда, после этих обедов все равно хотелось есть, и съел бы, кажется, не один обед, а все пять. Но ведь уже не голодали.
И в первый раз поругался я с Юзей всерьез. Прикусила язык.
* * *
К слову сказать, еще и теперь нередко случалось, что за краюху хлеба, за фунт повидла или мармелада немец-солдат покупал тело бедной голодной женщины. Проституция в Вильно процветала. Немцы, разумеется, боролись с ней. Но боролись по-своему, культурно. Вспоминаю рассказ кума-проводника, с которым я ехал во время побега из Беловежи.
Чтобы солдаты не заболевали венерическими болезнями, германское командование открыло для них специальные армейские публичные дома под наблюдением врачей-специалистов. На станции Кошедары, например, где находился немецкий пересыльный пункт, таких домиков было восемь, как раз напротив школы, через улицу. Только, бывало, остановится воинский эшелон, рассказывал проводник, как солдаты бегут туда опрометью, при всей амуниции, с тяжелыми ранцами за спиной… Выстроится очередь, и некоторые в ожидании рассаживаются на своих ранцах и газетки читают.
В Вильно тоже были такие домики и специальные дома. И функционировали специальные госпитали, где лечили больных венерическими болезнями женщин. По городу носились слухи, один страшнее другого, о госпитале для проституток, который помещался в Зверинце. Рассказывали, что немцы держат там больных женщин в палатах под замком и военной охраной, что больных сифилисом в последней стадии совсем не выпускают оттуда, а дают им снотворное (морфий или что-то другое), пока несчастная не уснет: спит-спит, да так и засыпает навеки.
Все эти слухи передавала мне Юзя. Думаю, от нее знала о них и Яня, хотя сестры почему-то не дружили и не так уж часто секретничали друг с другом.
* * *
После смерти моей матери Яня как-то отдалилась и от Юзи и от меня. Мы были вечно поглощены работой и думали о куске хлеба. Яна жила своей жизнью, ничего нам не рассказывала. Зарабатывала она самостоятельно. Трудиться пошла рано, совсем девочкой, в самом начале оккупации. Испробовала все профессии. Наконец нашла работу в военной парикмахерской, старалась удержаться там, хотя держали ее, наверное, не столько за рвение, сколько за внешность. Девушка очень красивая, молоденькая — таких и подбирают в парикмахерские, кондитерские и модные магазины.