Сердце и камень

Так должно быть!

Но Марины нет дома. Уехала в город. Может, это и к лучшему. Он встретит ее возле дубового гая.

Широкой стежкой спускается к реке. Не доходя до берегов, зеленой лужайкой повернул за кладбищем налево, к бывшему отцовскому огороду. Половину его отрезали под кладбище, половину отдали кому-то. Но еще не вскопали. И сейчас тут крик, суета. В десяти шагах от могилы отца двумя кучками сложена одежда — это ворота, к ним гонит заплатанный, пестрый, как земной шар, мяч босоногая ватага. На самой могилке, густо зеленевшей под размалеванным крестом, — перевязанные красненькой резиновой полоской книжки — учебники.

Федор обогнул футбольное поле, за колхозным двором, за отцовской хатой вышел к берегу. И сразу же нырнул в мягкую волну.

Над Голубой долиной — нежное марево. Тихо шумит камыш, будто песню поет. Травы в росе, словно серебряные струны. Федор взглядом блуждает между ними, меж цветов, желтых, синих. Нет ли кого? Не нарушает ли кто дивного покоя, весенней мечты? Никого. Он один, наедине со своими мыслями.

Но Федор в Голубой долине не один. В этой тишине бьются еще два сердца. Юношеское и девичье. Юношеское — ближе, девичье — дальше, возле Удая.

Девушка тоже, видно, думает, что она одна на лугу. Ведет печальную песню, срывая на ходу тяжелые, покрытые росой цветы. В левой руке у нее чемодан. Это Яринка. И маленький, нежный букет цветов — последний, прощальный. Ибо едет она далеко-далеко, где, может, нет ни цветов, ни трав, ни аиста над головой. Только разрытая земля, да камень, да металл. Она едет на комсомольский стан, куда объявили этой весной набор. Так решила, взвесив все.

Впереди — густые камыши. Яринка замедляет шаги, в последний раз оглядывается назад. «Прощай, село, прощай, Марусин гай, прощай, Голубая долина! Прощайте, отец и мать! Прощайте, дядя Федор! Я буду помнить о вас, о вашем большом сердце. Прощай и ты, Оксана! Я не хотела тебе зла. Я сойду с твоего пути. С твоего и Олексиного. Так нужно! Я долго думала... Это единственное, что я могу сделать для вас. Ведь я люблю тебя, Оксана...

Прощай и ты, несвершившаяся мечта: институт, студенческая скамья!»

Ты выросла, Яринка, ты стала совсем взрослой в эту осень и зиму. И уже поняла, что не твоими маленькими, хоть и крепкими, руками отпихнуть стальной бульдозер, который гонит по разрытым канавам коричневую кровь в Удай.

А может, ты еще и встретишься со своей мечтой? Этого мы не знаем, как не знает и Яринка...

— Яринка! — вспугнув чаек, падает голос в траву, умирает в отчаянье.

Но Яринка не слышит этого голоса.

Олекса спотыкается на кочках, спотыкается мыслью, спешит. Он должен догнать ее! Должен сказать то, чего не сказал и что гложет сердце! Хотя он и не уверен, что надо сказать...

Тревожно екает под ногами Олексы стежка, и еканье это удвоенным эхом отзывается в сердце. А вокруг бурлит весна. Не знает она горя, не ведает муки, как девушка, еще не познавшая любви. Разостлала на лугу яркий венок, вплетает в него все новые и новые цветы; качает на теплых струях сонного аиста. Для нее пройдет этот сон. Любовь прорастает в ней плодом, а значит, и мукой!

Мысль эта заставляет сильнее сжаться сердце Олексы. «Это она, Яринка, научила его вот так смотреть на землю! Это с мыслью о ней, Яринке, строил он пруд, это подарком ей так буйно взошли посевы пшеницы и ячменя, принялись все деревца у пруда!»

— Яринка!..

Олекса подбегает к Удаю. В этом месте через речку переброшены жердочки. Яринка только-только перебежала по ним — еще веточка ивняка чуть заметно вздрагивает, покачивается, гонит мелкие волны.

Олекса ступает на жердочки, но они трещат, угрожающе прогибаются.

Яринка — легкая, она перебежала. А может, это под ее шагами и надломились жердочки?

— Яринка-а!..

Зеленый ивняк, словно живое существо, глотает его голос. Олекса стоит в нерешительности, смотрит на веточку, которая все еще раскачивается над водой, на круги, разбегающиеся от берега. И подобно этим кругам, не совсем четким и ясным, всплывают и бегут в голове Олексы мысли. Нет, он не имеет права сейчас ступать на мостик! Он уже ступил однажды — легко и поспешно, не уверившись, та ли это жердочка, выдержит ли двоих. И он еще не уверен, не по его ли вине и проломился этот мостик. Теперь он должен перейти его в своих мыслях множество раз. И обсудить спокойно и выверить зерна на всхожесть. Ведь еще и сейчас не уверен, совсем ли увяли те, что были посеяны раньше.

Поедет Яринка, а деревца над прудом будут зеленеть и гнуться над водой, а пшеницы и ячмени шуметь под ветром. Ибо они не прихоть его, а труд его и труд других людей, они их надежда и жизнь. И соревнования будут. Только не конные, а велосипедные. Но уже не выскочит, не вылетит откуда-нибудь сбоку Яринка... А может, она еще вернется к их пруду, на их луга...

Олекса бросает в последний раз взгляд на камыши и поворачивает на тропинку, что вьется к селу.

Теперь и Федор видит, что он не один на лугу. Вон кричат, кружатся над камышами потревоженные птицы. Федор вслушивается в птичий гомон и радуется мысли, что среди тысячи весенних голосов есть один, подаренный и им. Голос чайки. Федор выпустил ее на волю, и она полетела.

«А тебе? Тебе суждено ли взлететь?»

Никто не может знать собственную судьбу, никто не может обойти, просмотреть заранее свое жизненное поле. Но знает Федор и другое. Что снова ждут его бессонные ночи. Но он не отступит. Даже если и не найдет того, что ищет. Он все равно будет искать, искать, идти!.. Разве же могут пойти на отдых мозг, мускулы... Разве отдыхают те люди, которые кормят тебя хлебом? Они заботятся о тебе, а ты должен заботиться о них. На отдых может пойти только совесть. Но ты ей отдыхать не дашь.

Федор выходит на дорогу. И снова у него желание взойти на гору, поглядеть оттуда на долину. На узенькую долину, на широкую родную землю. Эта долина — его Украина. К ней стремился сердцем всю жизнь, ей, счастливой, мечтал он отдать себя. Душой, всем естеством льнул к ней, как дитя к материнскому лону, и рос из нее, и плакал во сне от любви к ней. Вот она, умытая росой, вот ее нежные травы, вот ее налитое серебряным звоном небо, вот ее щедрые люди.

Как не любить ее!

Как не любить тебя, земля родная!

И снова дрожит под ногами земля, могучая земля, поднимает его на своей груди все выше, выше! Как тогда, в первый день. На гору, где застыл на часах солдат и смотрит вдаль.

«Нет, ты не легенда, Микола! — шепчет, словно в забытьи. — Ты живой, ты зовешь!..»

Сбоку, из-за горы, налетает вихрь. Первый весенний вихрь. От неожиданности Федор съежился, хотел крепче опереться о землю, но споткнулся, выпустил палки и покатился вниз по склону. Схватился за сухой, прошлогодний куст полыни, и хоть тот вырвался с корнем, успел перехватить другой, задержался. Сел на траву, подкатил одной палкой другую. Попытался подняться... И вдруг тонкая жгучая боль пронзила его! Федор стиснул кулаки, сжал до боли зубы, чтоб не закричать.

И вдруг...

Закачалась долина, прищурилось солнце. И он закричал не так от боли, как от радости. Нога! Это болела нога! Болью настоящей, живой. Боль утихла так же внезапно, как и возникла, Федор тряс, щипал ногу, но она ничего не ощущала. Он смеялся от счастья! Боль была! Он и сейчас ощущает сердцем ее живые прикасания. Она придет, она вернется снова. А с болью должна прийти и жизнь. Она приходит всегда, когда возвращается боль.

«Это вихрь, это он! — прошептал Федор. — А ты хотел спрятаться от него. От вихря житейского. Ты думал, что кончил свою повесть, что уже поставил последнюю точку, а дальше — чистая бумага, белые страницы. Нет, ты написал только половину ее! Теперь напишешь и другую».

С дорог жизни

Новеллы