Сердце и камень

Федор остановился возле старого, засиженного мухами зеркала, под которым висели фотографии в новеньких рамках. Между многих знакомых лиц он увидел два, которых раньше встречать не приходилось: девушки щурились от солнца, улыбались ему. Их сходство и вместе с тем разница слишком бросались в глаза. Та, что слева, коротко остриженная — сияла дивной пышной красотой, была полна какого-то спокойствия и даже, пожалуй, торжественности. В глазах той, что справа, — лукавый смешок и в уголках губ — упрямство. Где-то он уже видел эти губы.

— Василя это девчата, племянницы твои. — Дед Лука протер рукавом стекло рамки.

Встали из-за стола и Павло с Василем. Павло — широкий в плечах, полный. Только полнота эта какая-то не здоровая.

Павел подошел к Федору, взял под руку. Вышли в сени. Здесь стоял крепкий запах махорки.

— Пойдем — апчхи! — покурим. Что-то мне всю дорогу чихалось.

— На здоровье, сто лет свиней пасти! — крикнул из хаты Василь, который еще допивал свою чарку.

Павло и Федор вышли во двор, на зеленую травку.

— Ну вот, и опять мы вместе... Пролетели годы, как птицы... — заговорил Турчин.

Федору почему-то показалось, что Павло избегает смотреть ему в глаза, — хочет и не решается что-то сказать.

— Отдыхай, читай книжки. Оно как-то тоскливо будет с непривычки, а дальше — свыкнешься. Удочки я тебе дам. Подыщешь тихую заводь. Ты как, топаешь понемногу?

— Врачи советуют ходить побольше. Говорят: может, еще и отойдут ноги.

— Тогда топай! Да заходи ко мне. А то мы сегодня и не поговорили толком. — Павло уже протянул руку, но почему-то, выплюнув цигарку, снова полез в карман. — Я тебе хотел написать, да все как-то... Еще и то — тебе это безразлично. То есть, о Марине хотел...

Последние слова Ударили Федора, как шальная пуля. «Марина... Что Павлу до нее? Откуда он знает? Правда, я когда-то знакомил Павла с нею. Но что он хочет сказать?» Федор потому и поехал сюда, в село, что был уверен: здесь он не встретится ни с нею, ни с воспоминаниями о ней. И вот...

Ему казалось, что все прошлое покрыто толстым крепким льдом забвения. И вот теперь вдруг лед тронулся, и река воспоминаний, быстрая, бурная, понесла его. И у него нет сил сопротивляться ей. Она несла его по порогам, корягам, перекатам... Но почему в памяти остались только они? Ведь были же и тихие плесы, и веселые, игривые струи?

Нет. Те, самые ранние, дни почти начисто стерлись из памяти. А ведь когда-то они с Мариной по одному билету проходили в кино, ловили наволочкой вьюнов в мелкой речушке. Она так и называлась — Вьюнница. И даже розга, которою их обоих угостил Маринкин отец Петро Юхимович Бобрусь за мокрую одежду и наволочку, вспоминается теперь без обиды. Может быть, потому, что в ту пору Петро Юхимович был отцом и ему, Федору, которого Бобрусь привел в свой дом с голодной дороги.

А потом несколько лет подряд Федор плыл по житейской реке в одиночестве.

И снова встреча с Маринкой... Нет, уже не Маринкой, а Мариной. Тогда он и познакомил ее с Павлом.

Федор не знал, что именно это знакомство, частые прогулки у реки уже втроем обернутся когда-то против него самого. Не подозревал он и того, что уже тогда Павло полюбил Марину.

В жизни не редкость, что парню полюбится невеста друга. Тот и сам невольно содействует этому своим постоянным восхищением любимой, бесконечными рассказами о ней. Только Павло никогда ни единым словом не обмолвился о своей любви ни Марине, ни Федору.

Да и не Павло причина горьких воспоминаний. Он, как помнится Федору, сидел себе тихим, застенчивым гостем на их свадьбе. А вот Марина была, словно птица перед бурей. Все к чему-то прислушивалась, будто чего-то ждала. Федор, видя это, терзался, мучился, но про себя надеялся, что это обычная девичья тоска — она пройдет. Однако он ошибся...

На их супружеской жизни с первых дней лежала изморозь. Марина как бы мстила ему за что-то... А может, это прорывалось у нее невольно. Уходила на свою студенческую вечеринку и... забывала пригласить его. Выпадал свободный от занятий вечер — убегала к подругам и тоже не звала его с собой.

Со временем Федор стал о чем-то догадываться. А вскоре он уже знал все. Да, Марина на свадьбе сидела не рядом с ним! Она мыслью была где-то далеко, там, где бродил с веселой компанией институтский баянист и запевала, весельчак Олег. Старалась перехватить его песню, но новая песня Олега предназначалась уже не ей. И Федору стало казаться, что и замуж Марина вышла, чтобы отомстить. Отомстить Олегу за ту песню.

Это подозрение было первым испытанием, мучительно ранившим душу Федора. Но тогда у него хватило сил подавить боль. К тому времени как будто переменилась и сама Марина. Их поездка по Днепру, тот плес, на котором он отдохнул душой. А когда возвратились, он поехал в академию.

Последовавший за первым новый удар оказался крепче, сильнее, и он окончательно опрокинул его челн. Тот вечер и сейчас перед глазами, он часто приходил к нему каждым словом, каждой мельчайшей черточкой. Особенно в первый год после того, как все это случилось. Он отравил ему не один день, не один час. Но время стерло отчетливость воспоминаний, слов и интонаций. И все же оно оказалось бессильным развеять все до конца. Федор и теперь хорошо помнит тот вечер. Еще в поезде, устремляясь мыслями к Марине, он представлял себе вечер долгим-долгим. Ведь у него всего двое суток. А там — путь на фронт.

Вечер в самом деле оказался долгим, ужасающе долгим...

Марина очень смутилась, увидев Федора. Впрочем, это его не удивило. Ведь она знала его хорошо как товарища детских шалостей, как партнера по шахматам, но как мужа — всего только полтора месяца...

Марина то и дело вертелась перед зеркалом, стараясь укротить шпильками непокорные кудри, говорила, что спешит на семинар, где должна выступить с подготовленной темой. Она скоро вернется. Вот журналы...

Журналов хватило на час. Еще на полчаса — шахматных этюдов. А потом — восемь шагов комнаты по диагонали, сто десять метров асфальта перед домом, и снова комната. Цепкие и липкие, вызывавшие досаду мысли: «Пусть даже семинар... А зачем вертелась перед зеркалом? Зачем надела новое платье?»

Зашла соседка, попросила взаймы спичек. Играя усмешкой, сказала, что Федор, видно, разбогатеет: она не узнала его, приняла за Олега. Это, мол, «первый Маринкин знакомый». Он было куда-то пропал, а теперь зачастил снова. Его тоже призвали. И, кажется, сегодня вечером он уезжает.

Федор выбросил коробку спичек в коридор, а сам еще около часа мерил шагами комнату в табачном чаду. А потом пошел в институт. Там он узнал, что

занятия давно прерваны, все студенты работают в госпиталях.

Сплетня оказалась правдой. У него украли несколько часов прощания. А остальное он не возьмет и сам.

Пошел забрать чемодан, но, увидев сквозь занавешенное окно полоску света, круто повернул и направился в ослепленный войною город.

Марина отыскала его утром на перроне, хватала за руки, не скрывала запоздалых слез.

Да, это ее первая любовь. Она проводила его, как воспоминание. Она поступила легкомысленно, но ведь...

Дальше он не слушал...

И не для того приехал он сюда, чтобы вспоминать все это сейчас. Это, наверное, выглядело бы смешно и горько.

Только почему горько? Почему и поныне горько?..

— Ну и что же... с Мариной?.. — тяжело оперся на палки Федор.

Но из хаты вышли дед Лука, Василь. Павло раздавил пальцами папиросу и пошел к воротам, где бил копытом жеребец, запряженный в небольшой, на рессорах, тарантас.

Павло почему-то обозлился, рванул повод, ударил жеребца под пах.

Федор хотел подойти к воротам, спросить Павла, когда тот бывает дома, но из сада, навстречу ему, с гусыней в руках вышла баба Одарка.

— Еле поймала. Возьми, Лука, топор...

Эти гуси первыми встретили Федора у ворот. Они приветствовали его веселым гоготаньем, радовались ему.

— Не надо, тату...

— Почему? Ты что, вегетальянец, или как там?