Сердце и камень

Брат сошел с крыльца, перешагнул низенький плетень, отделявший его усадьбу от отцовой.

— Здоров, здоров, поломанный Кущ![1] — протянул он цепкую жилистую руку, — никогда не скажешь, что бухгалтер.

И Федор вспомнил: вот так здоровался с ним Василь в сорок пятом году. Федор крепко сжал руку брата, словно в тиски взял. Когда они разжали пальцы, Василь подул на руку, весело сказал:

— Ого, крепкий!.. Я вижу, и тебя бурелом покрутил. Да не скрутить ему Кущей. Корни глубоко в землю идут!

«Счастливые Кущи», — говорили тогда в селе. Да, они были счастливы. Все три сына вышли живыми из огневого смерча. Они принесли с войны одиннадцать орденов, пятнадцать медалей, две пули и три осколка. Ордена и медали весело позвякивали на груди, когда они дружно садились к столу. Федор тогда погостил дома полтора месяца и, вытоптав прощальной «Метелицей» траву перед отцовским порогом, проложил свою тропу на Воcток. Там, в уютной комнате, окна которой глядели на холодную сибирскую реку, стоял его конструкторский стол. Тропа старшего брата, Никодима, тоже вела прочь от отцовского порога, на завод в Запорожье, где он работал и до войны. В ветхом жилище отца остался один Василь.

Однако на этот раз Василь ничего не сказал про бурелом, про корни.

— Так-так... — откликнулся он каким-то своим мыслям и, как бы раздумывая, спросил: — Насовсем?

— Насовсем!

— Что ж, хорошо. Гуляй! У нас тут природа — хоть стихи пиши. А можно и повесть.

— Я уже свою написал.

— Ну, тогда покупай удочки. Ты, может, у меня поселишься? Отведем с Липой тебе светличку...

Федор окинул взглядом завидную Василеву хату, а потом оглянулся на отцову. Она — словно старец-калека. Согнулась, припала к самой земле, будто стеснялась взглянуть своими приземистыми окнами в светлые, ясные — Василевой.

— А батька почему не забрал? — Федор пристально посмотрел Василю в глаза.

Тот не отвел взгляда.

— Не хочет — и баста! «Тут, — говорит, — я родился, тут и умру». Да тебе уже не понять этого. Для вас в городах — музеи, галереи, а для него тут и галерея и история вся. Он в ней и отца и мать видит. И нас с тобой малышами...

Они стояли друг перед другом — высокие, статные. Только Федор чуть повыше да лицо крупнее. Крутой подбородок, большие, резко очерченные губы. От них, наискось, — глубокие черточки, морщины. У Василя глаза синие, как Удай в солнечную погоду, у Федора темные, как Удай в ненастье. По этим глазам узнавали в селе Кущеву породу. Дед Лука, совсем низенький, подле них издали казался подростком. Это от матери унаследовали сыновья свой рост, а от отца — глаза и брови.

Попозже сошлись родичи. В селе, да еще в воскресенье, слух о новом человеке летит быстро. Женщины принесли в узелках пирожки, коржики, мужчины — правда, их было немного — явились с бутылками в карманах. Пили «московскую», пили крепкий, со свекольным духом самогон. Гости входили и выходили один за другим. И когда, наконец, Федор собрался вылезать из-за стола, на улице загромыхала и остановилась под окнами повозка. В хату вошел еще один родственник Федора: его двоюродный брат Павло Турчин.

Федор обрадовался ему больше, чем другим.

— А ты каким же ветром? В отпуску? — спросил он после приветствий.

— Суховеем. Я в селе уже четвертый год. Председательствую в колхозе.

— Сам из мягкого кресла встал?

— Потом... Суховеем, говорю же.

Гость повесил на гвоздь кепку и выбил пробку из бутылки.

Федор и Павло вместе в один день взяли в руки пастушьи кнуты, в один день надели школьные сумки. Они и дальше не порывали дружбу: Никодим, старший, удирал от Федора, а от меньшего, Василя, удирали Федор с Павлом. Федор частенько и ночевал у Турчиных. Забирались они вместе с Павлом на печь и шептались там допоздна. Но потом их дороги разошлись. Павло закончил сельскохозяйственный институт, работал в областном отделе сельского хозяйства, затем — в облисполкоме, где занимал немалый пост. А сейчас вот... суховеем. Значит, приехал в село не по своей воле.

— Ну, за Кущей, Кущенят и всю их поросль, — поднял рюмку Павло. — Хотя у тебя ее, кажется, нет, зато у братьев твоих прорастает буйно. Ты женат?

— Да нет... Неженатый...

— Невелика беда, — вступил в разговор Василь. — Теперь баб — по семь за луковицу.

— Да оно ведь... Ну, а как тут у вас? Колхоз как? — поспешил перевести разговор Федор.

— А так. — Павло смачно захрустел огурцом, макая его прямо в солонку. — Вперед не вырываемся, позади не плетемся. Держимся середины.

— Держится... — подмигнул Василь. — Если бы его сила, — он указал головой на Павла, — он бы вмиг наперед выскочил.

— С такими, как ты, выскочишь!..

— А то чего же? — Федор подвинул ближе к Павлу тарелку с капустой. — Ты ешь. Мы уже давно угощаемся.

— Я ему конкурент, — усмехнулся Василь.

— Как это — конкурент?

— Козу держу.

— Ну?

— Ну, он же выжимает первое место по молоку в районе, а моя коза ему в спицы хвост вставляет. Он молоко по два пятьдесят продает, а Белка бесплатно доится.

— А что же ты не позаботишься о коровьем? — улыбнулся и Федор.

— Коровок наш ныне председательствующий брательник скупает по селу. Круто скупает! Я, как бухгалтер, должен был продать первым.

— Вот, вот, слышишь! — ткнул перед собой ложкой Павло.

— Павло, Василь. — Дед Лука, боясь, что они поссорятся, перегнулся через стол и осторожно наполнил рюмки. — Выпейте-ка лучше, не ломайте доброй беседы. А поцапаться найдите другой день и место. Лучше всего — на собрании.

— И правда, — взял рюмку Павло. — Расскажи толком, Федя, где тебя ветры носили, жил как? Ты же как будто конструктор?

— Как будто так.

— Конструировал что?

В низенькой отцовой хате чисто, уютно. Пахнет шальвией, пахнут чисто вымытые полы. Этот уют словно бы вливался в сердце. И не хотелось Федору возвращаться в разговоре к своей работе. Ответил коротко:

— Когда-то, давно — бомбы.

— А потом?

— Потом... Моя работа столкнулась близко с атомом.

И, чтобы не подумали о нем больше, чем он есть, добавил:

— Я, как бы вам?.. Ну, самый обычный инженер. Рядовой. Нас там немало...

— А чего же оставил работу? Не захотел или по болезни? — допытывался Павло.

— С ногами ухудшилось. Ездил лечиться. Не помогло. Так что — на пенсию... Ну, вот и потянуло в родное гнездо. Да и специальность моя устарела, отпала. Наука вперед бежит... На новую учебу сил нет.

— Как будто от этой вашей специальности была когда-нибудь польза, — глаза Василя влажно заблестели, уголки губ подернула ироническая усмешка.

— Была. И будет.

— Хорошее наследство останется потомкам...

— Ты хмельной, Василь. Хочешь ущипнуть мою совесть? Напрасно. Мы заботились о том, чтобы дочери твои и сын твой не пугались во сне. И чтобы хата твоя улыбалась окнами.

— Я не о том... Все мы... Наделали бомб и дальше делаем. Перемрем, а внуки и правнуки будут проклинать нас. Сколько в тех снарядах пота, мозолей! Утопить в море — вода станет вдвое солонее. А люди все новые мозоли натирают. И ждут, как вол обуха, беды. Молча ждут. Горе людям несет современная наука.

— Наука служит и добру!

Федор уже пожалел, что вообще дал себя впутать в этот разговор. Спросил что-то о соседях, но захмелевший Василь уже не слушал его. Размахивая своей единственной рукой, он говорил громко, как будто слушали его не трое людей, а целое собрание.

— Наука забирает сейчас больше половины того, что делает мозоль. Человек растет духовно, но мельчает физически. Это медленное физическое уничтожение. Двадцатый век безжалостно бьет механическим молотом в нежные литавры человеческого сердца.

Федор отметил про себя, что брат склонен к звонкой фразе.

— Когда-нибудь — а мне кажется, это время недалеко — люди утопят в море все бомбы.

Федор нащупал палки, встал из-за стола. Шершавые слова Василя удивили и опечалили его. И не потому, что он почувствовал в них хотя бы каплю правоты. Нет. Все его естество, весь здравый разум, сознание не на его стороне. И все же что-то нехорошее заронил Василь ему в душу. Верно говорил о нем дед Савочка! Вот и угадай, под каким он горшком прячет платок.

1

Кущ — по-украински куст.