Страница 20 из 60
— Здравствуйте, Петро Юхимович...
— Добрыдень. Садитесь, я сейчас...
Перо добежало до края строчки, остановилось, поставило знак вопроса и упало на бумагу.
— Федя!..
Сидели на диване, перепалывали воспоминаниями свои жизненные грядки. Только Марининой грядки не касались... .
— Устал я, — говорил Петро Юхимович. Он уже успокоился, прошли минуты той старческой растроганности, которая и слезу выжимает. — Годы, но никак не хочется, Федя, идти на пенсию. И то все крепился. Думал, похромаю еще года три, да вижу — последний год. Последний год, — повторил, видно, больше себе, чем Федору. — Не успеваю уже за молодыми, за Рубаном. А еще лет пять назад он за мной не успевал.
— А я к вам, Петро Юхимович, и как к начальству. — И, вынув папиросу, Федор рассказал про церковь.
Фамилии Павла он не назвал, обошелся словами «наше начальство», но Петро Юхимович понял. Долго попыхивал дымом — пепел сыпался прямо на брюки (Федор помнил: когда-то он был на редкость аккуратным), — потом погасил папиросу в чернильнице и бросил в пепельницу.
— Не знаю, как с музеем. У нас в районе даже нет. В области — три. Средства для этого нужны.
— Какие там средства! Копейки. Мы миллиарды...
— То — жизнь. Ты не думай, — остановил Федора резкий жест. — Большое строительство совсем заслонило эти мелочи. Особенно от молодых заслонило. Еще мы, деды... А ведь все-таки это — не мелочи. Это слава наша. Долг наш перед предками и школа для потомства. Когда-нибудь пожалеем... Что ж тебе сказать? Позвоню, чтобы не разрушали церковь. Напишу в Киев: для музея разрешение нужно иметь. А средства — средств нет.
— Обойдемся. Только напишите не откладывая. Потому что еще одно учреждение посягает на нее.
— Государственное?
— Отделенное от государства — поп.
Федору почему-то вспомнилась последняя встреча с попом. Они чуть не столкнулись с Зиновием в калитке. Тот был в подряснике, с кадилом. Ходил по хатам.
«Мир дому сему...»
«В доме нет никого». — Федор хотел пройти, но поп остановил его ехидненькой улыбочкой.
«А вы как будто даже испугались!..»
«Вы сейчас при исполнении служебных обязанностей, — отблагодарил такой же улыбкой Федор. — Я же слишком большой грешник. А бояться мне... Приходите, если желание есть, поговорим. Можно здесь, можно в клубе. Диспут проведем». — Дразнил попа, так как знал, что тот не согласится ни на какой диспут.
«Тогда вы приходите к нам. На новоселье».
«А это уже кто скорее...»
— Ну, этого учреждения нечего бояться. Сам же говоришь — отделено от государства.
— Влезет туда, тогда труднее будет.
— Не пускайте. А напишу я сегодня же. Ты погляди, — Петро Юхимович вынул из карманчика часы, — четвертый уже! Пойдем к нам. Вот старуха обрадуется!
— Мне нужно ехать.
— Ты что, и за столом у нас не хочешь посидеть? — У Петра Юхимовича на лице — обида морщинами.
Пришлось идти.
«Гамоглобулин. Хотя бы до ночи успеть!..»
Солнце уже катилось к седым зарослям камыша, когда Федор выгреб за город. Катилось само, а может, его катил ветер. Он бил в камыши, как в тугой парус, переполаскивал в воде кувшинки, упирался в утлый черный Федоров челн, вертел и толкал его назад. Впервые Федор узнал и понял изречение: «Трудно плыть против воды». А ему и против воды и против ветра. Федор греб, придерживаясь чистой воды. Где-то изредка крякала утка, плескалась в колдобине. И снова — тугой шорох камыша, вой ветра в лозняке.
Но вот уставшее солнце скатилось в камыши, и сразу на речку налегла тяжелой грудью ночь. Тревожно зашуршал камыш, рванулся в отчаянье. Скользкая водяная дорожка кидалась то влево, то вправо. Федор то и дело отпихивался веслами от берега. «Зачем напросился доставить лекарство? Его бы, конечно, привезли подводой, — долбила мозг неотступная мысль. — Это для нее... Нет, неправда! Вчера еще пообещал Василю, что завтра они получат лекарство. Василь не спит, ждет. И Марина, наверное. Все ждут лекарство, и он должен привезти его!»
Федор бил и бил веслом в сильную грудь воды, рвался через кушир[3], через кувшинки. Твердые водянки вскочили на ладонях, жгли огнем. Порой Федору казалось, что это не водянки, а кто-то всыпал ему в ладони тлеющие угольки.
Опасаясь, чтобы вода не просочилась в ранец, в котором лежали коробки с гамоглобулином, закутал его в пиджак и пристроил в сено под ноги.
Когда-то он думал, что у него сильные руки. А теперь они деревенеют, падают книзу неживыми палками.
Все чаще хватался Федор за ветки, отдыхал. Но и останавливаться надолго нельзя. В лодке плещется вода, одежда намокла, холодит тело. Грести, грести, пока хватит сил! А их должно хватить до конца.
«Но ведь ты одолел только половину пути?
Вот так, распусти себя, поддайся отчаянию. Ты когда-то был крепче.
Вспомни вьюги сорок второго года. Вспомни весну пятьдесят седьмого. Два часа брел ты по пояс в воде, нес на плечах товарища, сломавшего на охоте ногу.
Вот тогда и застудил раненые ноги, потерял их...»
Но сейчас совсем иное. Просто лодка не слушается, просто не постиг всех тайн гребли. И — устал. Но он доплывет наперекор всему, доплывет!
Федор, стиснув зубы, гнал отчаяние прочь. Знал: стоит отчаянию добраться до сердца — и оно уже не отпустит. Высосет, выпьет все силы, обезволит и оставит в камышах. Это плавание — словно сама его жизнь. Против бури, против течения. И нужно плыть, ничего не поделаешь!
В лицо плеснул дождь, но вскоре перестал. И ветер как будто утих. Или, может, так кажется ему? Только почему на него падают камыши? Нет, камыши стоят, а лодка раскачивается на волне. Какая лодка? Это совсем не лодка, это люлька. Детская люлька с вырезанными на ней рыбками и зайцами. Мать раскачивает ее за веревочку и поет, поет про котика. Голос у нее мягкий-мягкий, тихий-тихий:
«Разве можно помнить песню с колыбели? — удивляется Федор. — Это мама Василю поет...»
Плещется речка, плачет, как ребенок, ветер, заблудившийся где-то в камышах. А лодка плывет уже по течению и качается, навевая все новые и новые воспоминания...
..Ему тринадцать. Высокий милиционер в шинели с оборванными пуговицами — пуговицы пообрывал Федор, когда вырывался, — вывел его на привокзальную площадь, дал ему разгон коленом, а сам потопал обратно.
Федор бредет по длинной, в ухабах улице местечка, и в голове молоточками стучат невидимые цимбалисты: «Никодим убежал! Никодим убежал!»
Убежал Никодим, а его поймала милиция. Если б у него в кармане было хоть несколько рублей, чтобы взять билет на два-три пролета, он поехал бы вслед за Никодимом. Где же их взять, эти проклятые рубли? Может, украсть?.. А откуда ты знаешь, у кого они есть и где их прячут? А если поймают?.. Это не яблоки из Дерезиного сада. Кроме кавунов и яблок, он ничего никогда не крал. Лучше попросить...
Стыд спутывает Федору ноги, и мальчик едва бредет по мостовой. У этого? Нет — вишь, сердитый. А эта тетка, завидев его, вцепилась в кошелку обеими руками. У этого самого, верно, нет ничего: подметка хлопает и бычок дотягивает до самых губ.
У этого!
— Дядя, дайте... — А дальше слова застряли в горле, и он чуть не заплакал от стыда.
— Ты есть просишь, мальчик?
Глаза у дядька серые, внимательные, не злые.
— На билет. Я в Таврию...
— В Таврию? Это далековато. Кто же у тебя там?
— Брат. Он поехал вчера.
— А мать, отец где?
3
Кушир — водяная крапива.