Четырнадцать

Ну, потом ее всю, конечно, исследовали. Врачи говорили про пубертат, гормональную перестройку, легкий неврозик и перенапряжение. Она сдавала анализы, которые оказались нормальными, пила таблетки, которые не помогали, а еще занималась с психологом. Та после встречи тоже повторила про неврозик и пубертат, сказала, что у Малки точно нет панических атак и депрессии, которых почему-то очень боялась мама, и предложила работать с фобией, то есть приучать себя снова спокойно заходить в воду. Фантастически серьезная психологиня часами показывала покорной Малке фотки речек, бассейнов и морей, а Малка смотрела на них и понимала: фотки – это чепуха, но в настоящую воду она не войдет. Что-то в ней разладилось, как будто она разделилась на несколько частей, и одна из них насмерть заупрямилась. На нее не действовали ни уговоры, ни преодоление, ни ожидающие глаза мамы, ни громогласные вопли Леночки. Все вокруг даже не допускали мысли, что это может не пройти, а сама Малка заморозилась в ужасе: она не могла плавать, но и не плавать было нельзя. И никакой оправдательной болезни тоже не было! Малка просто как будто разучилась нормально жить.

Леночка, конечно, не собиралась ждать, пока подопечная «вылечится», или «искать подход». Она сама отличалась отменным здоровьем и вообще никогда не болела. Даже Милане как-то не поверила, что у той голова болит – думала, притворяется…

И все-таки мама пошла к Леночке вместе с дочерью. Малка стояла молча за ее спиной, опустив голову и плечи, чтобы казаться не выше родительницы, а мама упрашивала:

– Елена Борисовна, ну вы оставьте нас в команде, хорошо? Ну переходный возраст у ребенка, это же временно…

– Вот про это не надо! У меня тут у всех переходный возраст! – рявкнула Леночка. – Но работают! И я в свое время работала!

– Но если ребенок заболел…

– Чем заболел? Где диагноз? Диагноза я что-то вашего не вижу уже два месяца, одни разговоры!

– Но бывают случаи, когда точного диагноза не поставишь, поэтому…

– Да что вы от меня хотите? Ходите просите сами не знаете чего! Заболела – пусть лечится. Вылечится – пусть тогда и приходит, – Леночка пожала широкими прямыми плечами, скользнула по Малке глазами, как по пустому месту, и отвернулась от мамы, чтобы привычно гаркнуть на кого-то из девчонок в бассейне.

А девчонки сначала сочувствовали. Звонили каждый день, в сети открытки и сердечки всякие слали, обещали сделать целый праздник «когда выздоровеешь». Потом как-то незаметно исчезли. Хотя Алка и Милана вроде бы остались, писали и звонили, но… У них дальше шли соревнования, они уехали в Сочи, а Малка валялась дома в сонном таблеточном отупении. Теперь и Милане за ней повторять было как-то странно, и Аллу она не смогла бы успокоить. Старинный Волшебник тоже ничем не помогал, только растерянно улыбался…

Малка даже не заметила, что приближается ОГЭ. Этот грозный экзамен, которым их пугали чуть ли не с первого класса, стал для нее неважным. Смотрела она на суету учителей и нервы одноклассников откуда-то издалека, будто бы из космоса. Какие тут экзамены, уроки, оценки, когда вся жизнь разваливается? В школу она иногда ходила, иногда нет, уроки не делала – просто не могла себя заставить, и в триместре у нее вышло пять двоек. И когда классная сказала, что Малку с такими оценками и прогулами к ОГЭ не допустят, Малка ушла из дома просто куда глаза глядят: очень уж невыносимо было представлять мамину реакцию.

Сутки она каталась на метро и дремала на лавочках в парках и скверах по всей Москве. Телефон выключила. Потом пошел дождь, похолодало, и ее нашли: подошел очень молодой и мелкий, чуть ли не ниже нее, полицейский с симпатичной беспородной собакой и устало сказал: «Ну что, набегалась?». Собака виляла ей лохматым, как веник, хвостом, и потом, в холодной и пропахшей сигаретами полицейской машине, сидела рядом…

Разговор с мамой был, конечно, ужасным. Та самая психолог, которая пыталась лечить Малку фотками морей, сказала, что в таком состоянии девочка нагнать пропущенное вряд ли способна. Мама все же попыталась отправить ее к репетитору, но она на одно занятие сходила, а потом прогуляла – слишком стыдно было почти ничего не понимать. Психолог сказала: «Ну вот, видите»… В общем, учителя и мама опустили руки, и Малку отправили «приходить в себя» на Шри-Ланку, где уже пару лет работал по разным отелям папа. А ОГЭ она должна будет сдавать осенью, с остальными больными и двоечниками.

* * * * * * *

– Пик-пик-пик-пик-пик!

Снова бурундуки.

– Фиуу-уить! Фиуу-уить!

А это надрывались местные птицы, похожие на растолстевших в три раза воробьев. Они обычно прилетали на обед к столикам, и Малка кидала им булочки: пусть дальше толстеют.

Сквозь стенки номера было отлично слышно звяканье посуды из столовой, пахло подгоревшими блинами и чем-то здешним, с карри. Зевал и шаркал резиновыми шлепками по каменному полу проснувшийся папа.

Малка тоже зевнула и приоткрыла глаза. Ее диванчик упирался боком в стеклянную стену балкона. Как всегда по утрам, стекло полностью запотело, большие капли ползли по светлой мути, и в дорожках от них было видно голубое небо, зелень и синий океан. Ну, как обычно, солнечно. Вставать Малке не особо хотелось, завтракать тоже, но все-таки она поднялась и, ежась от холодного каменного пола под босыми ногами, присела перед чемоданом, где комком валялась ее одежда. Маму бы удар хватил, если бы она увидела, как дочь хранит ее «фирменные вещи», но Малке и на фирмы, и на саму одежду было всегда плевать: ее бы воля, она бы всегда ходила в одной кофте и джинсах.       Хотя благодаря маме Малка весь этот ужасный год выглядела как модель из журнала для девочек. Месяц назад «для настроения» мама сама покрасила дочери несколько прядей волос в синий и розовый цвета и радовалась, как ярко и неформально у нее вышло. Теперь розовый смылся, а скрученная пружиной от влажности, цвета бледной зеленки прядь висела как раз у Малкиного носа… Она схватила с верха одежной кучи вчерашние шорты и футболку, натянула их поверх купальника, в котором спала, и встала делать утреннюю разминку – привыкла к ней с первого класса.

Шаркая шлепками, из ванной с полотенцем на шее вышел папа.

– Угу, проснулась, – пробормотал он, отводя глаза – они с Малкой почему-то никогда прямо друг на друга прямо не глядели. – Ты, это… чего кушать не идешь?

– Пап, я разберусь, когда поесть, – пропыхтела Малка из наклона. Папа не обиделся, с ним можно было так разговаривать, а все его воспитание обычно и ограничивалось вопросом про кушать, так что он перескочил на свои темы:

– Свалю я из этой деревеньки к чертовой матери! В Коломбо надо было устраиваться или в Унаватуне хотя бы! Видала вчера публику, перед кем приходится кривляться? Вот кому сдалось мое высшее музыкальное, если сейчас им подавай только дебильное тынц-тынц и два аккорда? Уже играю полную попсу, а никто два раза похлопать не удосужился! А мне, с моим звукорежиссерским и исполнительским опытом, терпеть этот репертуар, это некачественное оборудование… Гитара уже вся от сырости едет! – он сбросил полотенце с шеи и раздраженно провел ладонью по струнам лежащей на кресле классической гитары (электрическая и синтезатор хранились в пластиковых чехлах из-за вездесущей влажности).

– Может, тогда в Россию вернешься? – вставила Малка просто так, потому что знала, что он ответит.

– В Россию?! – закричал папа плачущим голосом. – А в этой твоей России я что забыл?! Кругом все куплено, не пробиться, в ресторане алкашам играть! Нет, у нас талантом заработать нельзя, можно только нищенствовать, – продолжал он, с силой постукивая пальцами по верху гитары. – К продюсеру придешь – ему, блин, песни неформат, на радио песню принесешь – давай денег за ротацию, и после этого ты мне… – папа вдруг застыл посреди речи, защелкал пальцами и глянул на дочь уже другим, невидящим, но веселым взглядом. – О! О! Ритм поймал! Щас все сделаем, щас попробуем… Где у нас мобильник? Щас мы хоть на диктофон…