Круглая молния

— Ну, зачем же горло перегрызать? — попытался было встрять в разговор Федор, но Степан словно не слышал.

— Освободился — и к ней. А ты как думал? Хоть навестить старушку. Подарок везу. Вот, платок пуховый. Пусть хоть на старости лет погреется. Согреет душу. Мать это мать. Ждет небось не дождется. У окошка сидит… А тебя кто-нибудь ждет? — внезапно спросил он Федора.

Тот вздохнул:

— А меня никто…

— Зачем же ты тогда едешь?

— Не знаю. Может, как та собака.

— Какая собака?

— Собака свой конец чует. Выть начинает. Так и я.

Степан поерзал по полке, придвинулся ближе, обнял Федора.

— Собаке — собачье, а человеку — человечье. Раз никто не ждет, поедем со мной, а? А уж как мать обрадуется. Молодуху тебе подыщем, и заживешь, а? Корову купишь… Молоко будем пить…

Федор снял его руки со своих плеч.

— Ложись-ка лучше спать, Степа.

— А ты?

— Я еще посижу.

Обиженный, оскорбленный в своих лучших порывах, Степан отвернулся к стене, повздыхал немного, но вскорости захрапел — надрывно, с присвистом. Федору же не спалось. И хоть голова его чугунно клонилась к столику, глаз он не закрывал: боялся снова утонуть в черной шпрейской волне, как когда-то на фронте.

Степан тоже спал неспокойно: вскрикивал, двигал руками, словно пытаясь кого-то ударить, потом снова затихал, а то вдруг начинал во сне плакать.

«Нет, не пропащий он человек, — думал о Степане Федор, — может, еще и образумится. Вишь ты, к матери едет, подарок везет. Да и какое я имею право судить его? Сам, что ли, святой?»

В последние годы все чаще и чаще стала приходить к нему страшная мысль: правильно ли он сделал, что ушел тогда из дома? Конечно, обида глаза застила… И вообще, так ли он прожил свою жизнь, как надо? После того как ушел. Вроде бы все хорошо, все ладно. Работал. После войны работы на всех хватало. Валил в тайге лес, потом строил дома. Всего перепробовал.

Был и каменщиком, и плотником, маляром и стекольщиком. И на заводе пришлось потрудиться, и на шахтах. Долгое время не женился, ходил бобылем. Потом подвернулась одна женщина. Женился. Любил? Вроде бы и любил. А верней — надоело одному в холодную постель ложиться. Ничего — стерпелось, слюбилось. Жили не хуже других. Сына вырастили. В люди вывели. Теперь инженером работает, своей семьей обзавелся. Отец ему уже и не нужен.

О прошлом Федор старался не вспоминать, забыть. С годами и вправду забыл. Все забывается. Как вдруг однажды…

…Работал он тогда экскаваторщиком. Газопровод тянули по таежной просеке. А тут болото… Помнится, он уже прошел, подготавливая траншею, чуть не половину просеки, как вдруг ощутил, что экскаватор кренится набок. Высунувшись из кабины, увидел, что правая гусеница медленно, но упорно погружается в трясину. Дело было в феврале — мороз хоть и не ахти какой стоял, но верхний слой земли все ж был прихвачен. А как снял верхний слой, тут и обнаружилось болото. Что делать? На раздумье оставались секунды, и Федор судорожно рванул рычаг передачи, пытаясь на предельной скорости выскочить из трясины, но не тут-то было. Машина уже не слушалась его, и тяжелый длинношеий ковш все кренился и кренился набок, как будто хотел напиться этой мерзкой болотной жижи.

Федор оглянулся: никого вокруг. Бригада осталась где-то позади, а здесь шумел лишь ветер да трещали на морозе деревья. Помощи ждать было неоткуда.

Он выпрыгнул из кабины и начал подсовывать под гусеницы сваленные по бокам просеки толстые сучья. Но и сучья не помогли, и машина все глубже и глубже проваливалась в болото. Оступившись на мерзлой кочке, он и сам рухнул в жидкую яму, провалился чуть не по пояс, захлопал беспомощно руками, ища и не находя опоры. Желтая ледяная слизь втягивала его в свою пасть, подступала к горлу.

Как он удержался, Федор не помнил. Но удержался, в последнюю минуту ухватившись рукой за какую-то корчажину.

Потом, когда его нашли, никак не могли разжать пальцы, вырвать из окаменевшей руки этот спасительный сук.

Очнувшись в больничной палате, Федор вдруг вспомнил Арину, и с тех пор воспоминание о ней, об отчем доме уже не покидало его.

Эх, Арина, Арина… А ему все казалось, что он забыл ее, растоптал даже память о ней… Выходит, не забыл… А она — неужели и она не забыла? Неужто все еще помнит? Неужто ждет?

Жене он так и заявил: «Ухожу. Возвращаюсь домой».

И как ни плакала та, как ни отговаривала — уехал.

Всю дорогу он думал только об одном: как встретит его Арина, простит ли? А может, и вовсе не узнает? Ведь тридцать лет прошло с тех пор… Неужто тридцать?

Под утро он все же забылся. Провалился в сон, как в бездонную бочку, и ничего во сне не видел. Спал крепко. Как ни тормошил его Степан, предлагая опохмелиться, даже не шевельнулся.

Разбудила Федора только проводница. Молоденькая, глазенки вкось. Вежливо пояснила:

— Ваша станция, дедушка.

Федор спросонья не понял, переспросил:

— Какая станция?

— Духовская. Разве вам не здесь сходить? И пожалуйста, поскорей. Поезд стоит здесь всего две минуты.

Она оглядела купе:

— У вас много вещей?

— Его багаж следом идет, — засмеялся Степан, — медленной скоростью.

Проводница махнула на него рукой:

— Да ну вас, ей-богу.

Федор надел пиджак, протянул напарнику руку:

— Будь здоров. Да гляди, платок не пропей. Довези матери в целости и сохранности.

— Будь спок — довезу. А ты, если что — ко мне. Места хватит.

— Спасибо.

Проводница открыла дверь тамбура.

— Осторожней, дедушка. На этой станции платформ мы нет.

— Знаю.

И, присев для упора, Федор спрыгнул с подножки прямо в мягкую, спружинившую под ногами землю. Огляделся. Раньше на этом разъезде стояла лишь железнодорожная будка, теперь же светился огнями двухэтажный белый вокзал.

«Может, зайти, дождаться утра? Вон какой туман, как бы не заплутаться, — подумал Федор, но тут же успокоил себя: — Не заплутаюсь. Ноги сами дорогу найдут».

И правда, как только он обошел стороной вокзал, ноги нащупали под собой наезженную машинами дорогу. По бокам дороги чернели кусты, неясные в предутреннем тумане, но они будто направляли шаги, не давали Федору сбиться с пути.

От станции до деревни было километров семь — это он помнил, и, бывало, эти семь километров пробегал за какой-нибудь час, не больше, теперь же шел медленно, еле волоча отвыкшие от большой ходьбы ноги.

На востоке алела заря — вставало невидимое пока еще солнце, и туман начал потихоньку редеть. И тогда стали видны и небольшой сосновый лесок — посадка, раньше здесь было чистое поле, и два озерка, перегороженные плотиной на том месте, где стояло болото. Окрестности были неузнаваемы, так что Федор невольно усомнился: а на той ли станции он сошел? Но вот впереди показались две старые березы, чуть не сросшиеся комлями, и у него отлегло от сердца: все правильно, сошел он на своей станции и направляется в свою деревню.

Березы-близнецы приветливо шумели листвой, будто приглашая его под свою сень, и Федор присел рядом с ними на оголившийся корень, припал щекой к потрескавшейся, но все еще гладкой белой коре.

— Ну, здравствуйте, старушки. Я вас узнал, а вы меня?

Встревоженная человеческим голосом, из дупла березы вылетела какая-то птаха, с писком умчалась прочь так быстро, что Федор не успел ее разглядеть.

Сквозь туман начало просвечивать солнце, еще тусклое, серо-желтое, но от него уже побежали на землю теплые, живительные лучи. Ветки берез словно купались в этих лучах. Федору оно тоже пригрело спину, он снял пиджак и уже налегке двинулся дальше.

Оставалось пройти еще с километр, и он бодро шагал, словно не чувствовал усталости. Вот уже начали проглядывать сквозь туман очертания кургана с дубовой рощей, донесся и шум дубов. Наверно, вверху гулял сильный ветер, потому дубы и гудели так странно, будто в бурю. Раньше деревня начиналась сразу же от подножия кургана, теперь же почему-то отодвинулась, и курган стоял как бы в стороне.