Круглая молния

У бабки Анисьи было шестеро сыновей и только одна дочь — самая младшенькая. Сыны росли крепкими, здоровыми, что Федор, что Юрка, что Степан, что Семка-сорвиголова, всех их Фрося помнила, а вот Настеньке — одногодке ее, ровеснице — бог здоровья не дал. Вроде бы ничем не болела, а хирела с каждым прожитым днем. Чего только не делала Анисья: и разными травками ее поила, и по утрам по росе босой водила, умывала «святой» водой — все равно не уберегла. Пришла однажды Фрося навестить подружку, а та лежит, как спит, но уже чужая, холодная. Осиротела Анисья, похоронив единственную свою любимую дочь, а тут и сыны стали уходить из дому — один за другим, один за другим. Конечно, ежели рассудить, времечко было тогда тяжкое, все, кто мог, бежали из деревень в города. Но ведь другие хоть и бежали, а не забывали родителей: то сами их навещали, то посылки присылали, деньжатами помогали. Анисью же забыли все. Ушли сыны из дому, как в воду канули. Не то что посылку, ни одного письмеца не прислали, как будто и не было у них матери, как будто в лесу под елкой родились и выросли.

Фрося убиралась со скотиной, а сама все думала про старую: ну, уедет она, а бабка Анисья как же? Дед Степочка? Хуже нет старость встречать в одиночестве — никому ты не нужен, ни одной живой душе. Кто знает, может, и ей так придется? Хотя что загадывать о том, что будет, разобраться бы в том, что есть. Прямо-таки голова раскалывалась у нее от всяческих дум. И были они одна чернее другой.

Зашуршала трава, и Фрося насторожилась: кто-то шел берегом, крался в темноте, будто вор.

— Кто здесь?

— Я это. Чего испугалась? — ответил голос Заграя. — Темень, хоть глаз коли. Ты где?

— Левей бери. Да гляди не споткнись, тут пни кругом.

И все же он наткнулся на пень, упал, позвал тихонько:

— Помоги мне, Фрося. — Она подала руку, чтоб помочь ему встать, но он потянул ее к себе в мягкую, душистую траву: — Давай посидим, потолкуем. Мы ведь как следует и не поговорили.

— А чего говорить-то? Разве тебе такая нужна?

— Какая?

— Невезучая. Да с тройным прицепом. Тебе бы молодую да свободную…

— Сердцу не прикажешь.

Они сидели возле баньки в густой траве, и Фрося все его убеждала, что не пара она ему и незачем ему с ней связываться, такой воз на себя взваливать.

— А если любовь? — спрашивал он.

— Да какая любовь? В наши-то годы… Смех один…

Но это были лишь слова, которыми она, как могла, защищалась от него, а сердце в груди так и трепыхалось. Ничего не могла с ним Фрося поделать, а еще с руками, они так и тянулись, чтоб приласкать, приголубить. Вон ведь какой он несчастный…

— Сирота я, — говорил Заграй, — а верней — подкидыш. В поезде меня нашли. Проводница вышла, а я в тамбуре лежу и ору благим матом. Она туда-сюда, кинулась мать искать, а ее и след простыл. Ну, сдали в детдом. Там я и вырос… А поезда не люблю.

— А мать… Так тебя и не искала? — спросила Фрося.

— Зачем же ей искать, раз подкинула?

— Может, одумалась… Всяко бывает.

— Эх ты, добрая душа, — сказал Заграй, — даже такое оправдать можешь?

— Нет, такое не могу, — ответила, помолчав, Фрося.

Она уже представила себе, как мчится поезд, грохочет всеми колесами, а в тамбуре, маленький, мокрый, орет брошенный дитенок, и проводница мечется по вагонам, ища и не находя его мать. Как его поднимают и несут в вагон, и кругом много любопытных: мальчик или девочка? И как зовут? И находят на груди у малыша записку с именем и днем рождения…

Фрося все это представила, и так жалко ей стало подкидыша. Но она постаралась заглушить в себе эту жалость.

— А может, ты все это придумал? — спросила она.

— Зачем? — не понял Заграй.

— Чтоб меня разжалобить, а потом тоже бросить.

— Ну что ты такое говоришь?!

— Прости. И правда, язык без костей. Мелет что ни попадя.

— Обними меня, — вдруг попросил Заграй.

— Ой, да ты что? — испугалась Фрося. — Увидят.

— Кто? Разве что звезды. Смотри, сколько звезд на небе.

Она вздохнула.

— Какие звезды? Разве мне до звезд? У Оксанки вон живот всю ночь болел. Мается, а сказать не может.

— Явором пахнет…

— Гаврош от рук отбивается.

Заграй отвернулся и замолчал. Обиделся, знать.

— Мы будто на разных языках с тобой разговариваем, — наконец произнес он.

Фрося тоже молчала.

В самом деле — на разных. У нее вон сколько забот: и дети, и Васька, и жить негде, а он — вольный казак. Иди куда хочешь, делай что хочешь. Дивилась она ему: ну, что он к ней-то привязался? Неужто и вправду любовь?.. В это она не верила, не могла поверить. Он тянулся поцеловать ее, она не давалась. Стараясь отвлечь, загадывала совсем про другое:

— А правда, деревья красивше людей? Люди бегают, суетятся, друг дружку изводят, а деревья стоят себе, лишь головами покачивают: «Эх вы, люди, разве ж вы люди?» — Над ними, невидимые в темноте, шумели дубы, шелестели листвой, будто что рассказывали. — Прилетят с другой планеты, — продолжала Фрося, — станут людей искать и подумают, что люди — это деревья. Начнут с ними разговаривать: «Здравствуйте. Мы прилетели с другой планеты, хотим с вами дружить. А эти муравьишки, что бегают вокруг вас с топорами да пилами, мы их уничтожим. Потому что они злые. Сами не живут и другим жить мешают».

— Разве я тебе мешаю?

— Что ты? Я не про тебя. Вообще про людей. А как ты думаешь, они любить могут?

— Кто?

— Деревья.

— Не знаю. Мстить могут.

— Как это?

— У нас в роте солдат был один. На полигон выедут, так он вместо мишени все в березку норовил попасть. Ну, она ему и стала мстить. Идет солдат, она обязательно веткой ему по лицу хлестанет. Другим ничего, а его отхлещет.

Луна выкатилась из-за леса, и тогда, освещенная луной, всплыла из темноты печка. Ее длинная труба была как указующий в небо перст.

— А ты-любил кого-нибудь? — спросила Фрося.

Заграй задумался.

— Пожалуй, нет.

— А я многих, — призналась Фрося. — Ну, Васька не в счет. А артиста этого, с бородкой. Картавит который. Ну, прямо помирала. Еще французского президента — забыла, как звать его… Вот это мужчина!

— И это ты называешь — любила? — засмеялся Заграй.

— Смейся, смейся, а позови они за собой — и пошла бы. Все бы бросила. Детей в охапку и пошла б. Еще мне этот нравился, что по телевизору про разные страны рассказывает. Лысый, но такой завлекательный. Правда, за ним бы не пошла.

— Почему? — спросил Заграй.

— У него небось и без меня хватает.

— Ну и чудачка ты!

И так они сидели в ночи и болтали невесть о чем. Хорошо им было. Фрося наконец осмелела, придвинулась к нему, робко положила руку на его плечо.

— Не обижайся на меня, Ванюша, ладно? Жалко мне тебя, но и Ваську жалко. Дурной ведь, пропадет без меня.

Он обнял ее, погладил по волосам, убеждая:

— Себя б пожалела. Ведь не любишь его — вижу, что не любишь. А я для тебя… Ну, не знаю, чтоб сделал! Хоть звезду с неба!

— Обожгешься, — засмеялась Фрося, — звезда небось горячая…

— Как ты…

Она с трудом оторвалась от него, попросила:

— Ты мне не звезду, а лучше б печку сделал.

— Печку?

— Ну да, на колесе. Как маме.

— И сделаю! Ты только доверься мне. И дом новый построю. И печку лучше этой. Все сделаю! Только поцелуй…

— Ага, хитренький, — увернулась Фрося и встала, — сделаешь печку, тогда уж… А то а вас знаю!

…Заграй оказался человеком дела. Не прошло и недели, как в тихой Лупановке на все лады застучали звонкие топоры. Для новой избы бывший старшина выбрал самое красивое место: на высоком берегу речки, посреди брошенного яблоневого сада. Работали в четыре руки: дед Степочка тоже воодушевился, забыл про свои годы и так играл топориком, что любо-дорого было на него глядеть.

Уже возводили четвертый венец, когда к ним пожаловал председатель.

— Это что же вы тут, граждане, делаете?

— Не видишь, — ответил дед Степочка, — аэродром строим.