Стадион

Сначала Берта не осмеливалась смотреть на прохожих. Ей казалось, что стоит только взглянуть в лицо первому встречному, и тот сразу же узнает ее, подымет шум и… Что будет потом, Берта не очень хорошо себе представляла, но ей становилось не по себе. Постепенно она расхрабрилась, но все–таки не решалась поднять глаза. Было воскресенье, и улицы кишели народом, но, к счастью, никто не опознал Берту Лох, не крикнул, не указал на нее другим. Маленькая тихая улочка, на которую она так неожиданно свернула, называлась Кастаниенштрассе. Здесь, за высокими сплошными заборами и ажурными решетками, стояли уединенные особнячки людей среднего достатка, солидных немецких бюргеров, купцов или торговцев, которые еще не вышли в настоящие капиталисты и не могли купить себе дачу где–нибудь у моря или в горах Саксонии, а вынуждены были довольствоваться этим тихим, зеленым районом Берлина.

Берта уже собиралась повернуть назад и идти искать свою прежнюю квартиру на Кайзердамм, как вдруг кто–то произнес ее имя.

Она остановилась, дрожа от страха. Вот оно! Первой мыслью ее было бежать от этого негромкого, смутно знакомого голоса, бежать куда глаза глядят. Но она сразу же сообразила — это не поможет; если ее сумели так быстро найти, то догонят наверняка.

Резко, словно кидаясь в холодную воду, она обернулась и увидела перед собой худощавого человека в больших очках с толстыми комбинированными стеклами, сквозь которые колюче глядели близорукие, но проницательные, умные глаза. Человек был без шляпы, редкие волосы его не прикрывали лысины.

— Очень рад вас видеть, Берта, — спокойно сказал он. — Давно вас выпустили?

— Доктор Шитке! — воскликнула Берта, сразу забыв о своих страхах — Господи, как я рада! Значит, вы тоже на воле?

— А я и не был в заключении, — усмехнулся доктор, показав огромные желтые, похожие на конские, зубы, — врачей не карают.

— А меня, представьте, только что выпустили. Я иду домой.

— Вот как! И я первый, кого вы встретили? Это символично. Но я думаю, что нам не следует долго стоять на улице вместе. Я живу вот в этом доме, — он показал на домик за высоким сплошным забором, — а вот номер моего телефона, — добавил он, доставая записную книжку и вырывая из нее листок. — Позвоните мне, когда уляжется первая радость свидания с родственниками. Привет!

Он быстро подошел к забору и нажал кнопку — тяжелая железная калитка отворилась и захлопнулась за ним со звоном, очень похожим на звон дверей тюрьмы Шпандау.

Берта еще с минуту стояла неподвижно. Значит, и доктор Шитке на свободе. Чудесно! Теперь ей нечего бояться!

Она попыталась рассмотреть жилище доктора Шитке, но увидела только часть стены и крышу — все остальное было скрыто высоким глухим забором. Кастаниенштрас–се, безлюдная улочка, обсаженная старыми каштанами и платанами, стала казаться ей на редкость симпатичной.

Берта повернула обратно и пошла на Кайзердамм. Она не была здесь больше десяти лет и не знала, цел ли тот дом, где она жила до войны, где умерли ее отец и мать и где она оставила сестру с маленькой Эрикой. Это был самый обыкновенный высокий серый дом, каких в Берлине тысячи. Увидев, что он не разрушен, Берта чуть не заплакала от радости. Может быть, и сестра жива, может быть, сохранилась и ее прежняя комната?

Она быстро взбежала на третий этаж. Вот знакомая площадка — подумать только, тут ничего не изменилось за это долгое время! Позвонила у двери, нажав кнопку, и через секунду увидела перед собой сестру. Да, это, несомненно, она, постаревшая, поблекшая, но все–таки это она, Марта.

Сестра даже подалась назад от неожиданности. Лицо ее выражало страх.

— Не узнала, Марта?! — звонким от возбуждения голосом почти выкрикнула Берта.

— Нет, узнала, входи, пожалуйста, Берта, — запинаясь сказала сестра и только немного погодя, опомнившись, обняла ее и прижала к груди, но все же спросила: — Тебя выпустили, или ты убежала?

— Выпустили, Марта, освободили навсегда! — Берта побежала в свою маленькую комнатку, переступила порог и ахнула от радости: в комнате тоже ничего не изменилось.

Вымывшись и переодевшись в свой старый халат, она вошла в столовую и остановилась на пороге, почувствовав запах хорошего табака. За столом вместе с Мартой сидели белокурая девушка и красивый, уже немолодой мужчина.

— Берта, ведь это наша Эрика, неужели не узнаешь? — заметив недоуменный взгляд сестры, улыбнулась Марта.

Берта всмотрелась в лицо девушки и только сейчас сообразила, что не видела племянницу добрый десяток лет.

— Здравствуй, мое сердечко! — шагнув к девушке, Берта широко открыла объятия. — Ты, оказывается, совсем уже взрослая. А я–то все представляла тебя крошкой!

— Здравствуйте, тетя Берта, — сухо ответила Эрика, не выказав никакого желания обнять свою родственницу.

Берта, несколько уязвленная холодностью Эрики, повернулась к незнакомому мужчине.

— Это господин Эрвин Майер, самый близкий друг нашей семьи, — представила его Марта, — он научил Эрику любить спорт и тренировал перед рекордом.

— Очень рад лично познакомиться со знаменитой командозой из Равенсбрюка, — показав в улыбке ровные белые зубы, сказал Майер.

Берта вздрогнула. У Эрики вся кровь отхлынула от лица, она крепко стиснула губы и не произнесла ни слова. Майер заметил общее замешательство и усмехнулся.

— На мой взгляд, это звание может сейчас стать для вас лучшей рекомендацией, — продолжал он. — Знаете, я много читал о вас в газетах и всегда хотел познакомиться лично. Правда, после окончания войны мне казалось, что надежды мои тщетны, но потом дело как будто снова пошло на лад. Не правда ли?

— О да! — горячо подтвердила Берта.

— Хотелось бы услышать о последних годах вашей жизни непосредственно от вас, — сказал Майер–Думаю, госпожа Марта разрешит мне это?

— Господи, конечно! — воскликнула Марта. — Да разве я в чем могу отказать. господину Майеру, ведь он так много для нас сделал! Но постой, Берта, может, ты сперва что–нибудь съешь?

— Нет, я не голодна, — ответила Берта, садясь на тахту.

Майер уселся в кресло; Эрика подошла к окну.

— Не знаю, с чего и начать, — заговорила Берта. — Прежде всего надо вам сказать, что я на суде могла только слушать и молчать. Ни запираться, ни оправдываться уже не имело смысла…

— Чрезвычайно интересно, — заметил Майер.

— Меня присудили к повешению. Но я была очень дальновидна. На меня иногда поглядывал один американец из тюремной охраны — не солдат, нет, офицер, — ну, одним словом, я забеременела еще до суда. Когда объявили приговор, я заявила, что жду ребенка, а по закону в таких случаях исполнение приговора откладывают. И действительно, исполнение приговора отложили.

— Ловко придумано! — похвалил Майер.

— Ого, подумала я тогда, у меня есть еще девять месяцев, за это время многое может измениться. Как видите, я не ошиблась. Уже через три месяца американцы начали ссориться с русскими, и генерал Клей заменил мне повешение пожизненным заключением. Потом они поссорились еще больше, и мой срок уменьшили до пятнадцати лет. Еще одна ссора — и меня выпустили! Я на воле! Вот и вся история… Очевидно, я еще нужна кому–то…

— Ловко придумано! — похвалил Майер.

— А где же он? — внезапно послышался голос у окна.

Берта с недоумением взглянула на Эрику.

— Кто?

— Ну… твой сын или дочь, где твой ребенок?

— Ах, ребенок! — равнодушно протянула Берта. — Да, мне все–таки пришлось родить. Был сын, довольно славный мальчишка, но очень уж болезненный. Доставлял мне массу хлопот в тюрьме… Если б он остался жив. мне было бы там куда труднее. Но милосердный господь все делает к лучшему.

Некоторое время в комнате царило молчание. Каждый воспринял рассказ Берты по–своему. Эрика трепетала от ужаса и негодования, но она была воспитана в духе железной немецкой дисциплины и не Позволила себе вслух осуждать тетку. Марту коробил этот холодный цинизм, но все же она радовалась возвращению сестры: теперь они с Эрикой уже не так одиноки в этом страшном и непонятном мире, с ними Берта — непостижимое, иногда пугающее, но все–таки родное существо, чьей воле она может теперь подчиняться, вместо того чтобы решать все жизненные проблемы одной. Что касается Майера, то он вообще не услышал ничего нового для себя, так как о злодеяниях Берты Лох много писали американские газеты, которых не читали ни Марта, ни Эрика. Сейчас Майер размышлял о том, как можно использовать свою новую знакомую. Узнать бы только, по чьей инициативе она освобождена.